Козелков потихоньку встал с своего места и направил шаги в бильярдную.
- Бюрократ! - пустил ему вслед Гремикин.
'Отчего они меня так называют! отчего они не хотят мне довериться!' - мучительно подумал Козелков, услышав долетевшее до него восклицание.
Но в бильярдной происходила целая история.
- Кто смеет Олимпиаду Фавстовну здесь упоминать? - гремел чей-то голос.
- Да уж это так! была бы здесь Олимпиада Фавстовна, она бы не позволила тебе рыло-то мочить! - отвечал другой, не менее решительный голос.
- Как ты смел самое имя жены моей в этом кабаке произносить? - настаивал первый голос.
- Да уж это так! часто уж очень, брат, к водке прикладываешься!
Митенька не решился проникать далее и полегоньку начал отступать к дверям. Ему даже показалось, что кто-то задушенным голосом крикнул 'караул', но он решился игнорировать это обстоятельство и только спросил у швейцара, суетившегося около него с шинелью:
- Каждый день у вас так бывает?
- Кажный, вашество, день!
Как-то легко и хорошо почувствовал себя Дмитрий Павлыч, когда очутился на улице и его со всех сторон охватило свежим морозным воздухом. Кругом было пустынно и тихо, только кучера дремали на козлах у подъездов, да изредка бойко пробегал по тротуарам какой-нибудь казачок, поспешая в погребок за вином. Козелков хотел вывести какое-нибудь заключение из того, что он видел в тот вечер, но не мог ничего сообразить. С одной стороны, он понимал, что не выполнил ни одной йоты из программы, начертанной правителем канцелярии; с другой стороны, ему казалось, что программа эта должна выполниться сама собой, без всякого его содействия.
'С божьею помощью...' - подумал он и в это самое время поравнялся с квартирою Коли Собачкина.
Квартира Собачкина была великолепно освещена и полна народу.
По-видимому, тут было настоящее сходбище, потому что все 'стригуны' и даже большая часть 'скворцов' состояли налицо. Митеньку так и тянуло туда, даже сердце его расширялось. Он живо вообразил себе, как бы он сел там на канапе и начал бы речь о principes; кругом внимали бы ему 'стригуны' и лепетали бы беспечные 'скворцы', а он все бы говорил, все бы говорил...
- Итак, messieurs! если на предстоящее нам дело взглянуть с точки зрения вечной идеи права... - заговорил было Козелков вслух, но оглянулся и увидел себя одного среди пустынной улицы.
***
А у Коли Собачкина было действительно целое сходбище. Тут присутствовал именно весь цвет семиозерской молодежи: был и Фуксенок, и Сережа Свайхин, и маленький виконтик де Сакрекокен (58), и длинный барон фон Цанарцт, был и князек 'Соломенные Ножки'. Из 'не-наших' допущен был один Родивон Петров Храмолобов, но и тот преимущественно в видах увеселения. Тут же забрался и Фавори, но говорил мало, а все больше слушал.
Собрались; уселись в кружок против камелька и начали говорить о principes.
Юные семиозерцы были в большом затруднении, ибо очень хорошо сознавали, что если не придумают себе каких-нибудь principes, то им в самом непродолжительном времени носу нельзя будет никуда показать.
- Позвольте, messieurs, - сказал наконец Коля Собачкин, - по моему мнению, вы излишне затрудняетесь! Я нахожу, что principes можно из всего сделать... даже из регулярного хождения в баню!
Присутствующие несколько изумились.
- Во всяком случае, это не будут крестовые походы! - скромно заметил Фуксенок.
- Не прерывай, Фуксенок! и вы, господа, не изумляйтесь, потому что тут совсем нет никакого парадокса. Что такое principe? - спрашиваю я вас.
Principe - это вообще такая суть вещи, которая принадлежит или отдельному лицу, или целой корпорации в исключительную собственность; это, если можно так выразиться, девиз, клеймо, которое имеет право носить Иван и не имеет права носить Петр. Следовательно, если вы приобретете себе исключительное право ходить в баню, то ясно, что этим самым приобретете и исключительное право опрятности; ясно, что на вас будут указывать и говорить: 'Вот люди, которые имеют право ходить в баню, тогда как прочие их соотечественники вынуждены соскабливать с себя грязь ножом или стеклом!' Ясно, что у вас будет принцип! Ясно?
'Стригуны' молчали; они понимали, что слова Собачкина очень последовательны и что со стороны логики под них нельзя иголки подточить; но в то же время чувствовали, что в них есть что-то такое неловкое, как будто похожее на парадокс. Это всегда так бывает, когда дело идет о великих principes, и, напротив того, никогда не бывает, когда идет речь о предметах низких и обыкновенных. Так, например, когда я вижу стол, то никак не могу сказать, чтобы тут скрывался какой-нибудь парадокс; когда же вижу перед собой нечто невесомое, как, например: геройство, расторопность, самоотверженность, либеральные стремления и проч., то в сердце мое всегда заползает червь сомнения и формулируется в виде вопроса: 'Ведь это кому как!' Для чего это так устроено - я хорошенько объяснить не могу, но думаю, что для того, чтобы порядочные люди всегда имели такие sujets de conversation <темы для беседы>, по поводу которых одни могли бы ораторствовать утвердительно, а другие - ораторствовать отрицательно, а в результате... du choc des opinions jaillit la verite! <из столкновения мнений возникает истина!> Так точно было и в настоящем случае. 'Стригуны' сознавали, что Собачкин прав, но в то же время ехидные слова Фуксенка: 'А все-таки крестовых походов из этого не выйдет!' - невольно отдавались в ушах. Собачкин угадал молчание, последовавшее за его словами.
- Я понимаю, - сказал он, - вас сбивают с толку крестовые походы...
Mais entendons-nous, messieurs! <Но сговоримся, господа!> Я совсем не из тех, которые отрицают важность такого исторического precedent <прецедента>, однако позвольте вам заметить, что ведь в крестовых походах участвовали целые толпы, но разве все участвовавшие получили право ссылаться на них? Нет, это право получили только les preux chevaliers!
<благородные рыцари> Вы слышите... вы чувствуете, что и здесь сила совсем не в факте участия, а в праве ссылаться на него... Ясно?
Собачкин окинул присутствующих торжествующим взором; 'стригуны' поколебались и начали что- то понимать.
- Пропинационное право... (60) - задумчиво пробормотал длинноногий фон Цанарцт.
- Mais vous concevez, mon cher <но вы понимаете, милый мой>, что право хождения в баню я привел вовсе не с точки зрения какой-нибудь драгоценности!
- Пропинационное право полезно было бы получить... - еще раз, и задумчивее прежнего, повторил Цанарцт.
- Господа! в шестисотых годах, в Малороссии, жиды имели право... - заикнулся Фуксенок.
- Так то жиды! - отвечал Собачкин и бросил такой леденящий взор, что Фуксенок даже присел.
- Messieurs! расшибем Фуксенку голову! - вдруг воскликнул князек 'Соломенные Ножки', как бы озаренный свыше вдохновением.
- Браво! браво! расшибем Фуксенку голову! - повторили 'скворцы' хором.
- Chut messieurs! <Тише, господа!> Ваша выходка напоминает каннибальское времяпровождение нашего старичья! Я уверен, что они даже в настоящую минуту дуют водку и занимаются расшибанием кому-нибудь головы в клубе - неужели вы хотите идти по стопам их! Ах, messierurs, messieurs! - неужели же и действительно такова наша участь, что мы никогда не будем в состоянии ни до чего договориться?
Тон, которым были сказаны Собачкиным эти последние слова, звучал такою грустью, что 'стригуны' невольно задумались. Вся обстановка была какая-то унылая; от камелька разливался во все стороны синеватый трепещущий свет; с улицы доносилось какое-то гуденье: не то ветер порхал властелином по опустелой улице, не то 'старичье' хмельными ватагами разъезжалось по домам; частый, мерзлый снежок
