- Ну-с, что новенького? - спрашивает он после первых взаимных приветствий.
- Мостит базарную площадь-с.
- Как? Кто?
- Новый-с.
Известие это поражает изумлением. Старик многое предвидел, многое предсказал; но этого ни предвидеть, ни предсказать не мог.
- Признаюсь! - произносит он не без смущения, - признаюсь!
- Да и мы-таки подивились! - поддакивает Павел Трофимыч.
Не то чтобы идея о замощении базарной площади была для старика новостью; нет, и его воображение когда-то пленялось ею, но он оставил эту затею (и не без сожаления оставил!), потому что из устных и письменных преданий убедился, что до него уже семь губернаторов погибло жертвою этой ужасной идеи.
- Но предвидел ли он, этот безрассудный молодой человек, те непреоборимые трудности, даже опасности, с которыми связано подобное предприятие?
- Сказывали-с; Яков Астафьич даже примеры представляли-с...
- Ну?
- Остался непреклонен-с.
Начинаются сетованья и соболезнованья; рассказывается история о погибших губернаторах, и в особенности приводится в пример некоторый Иван Петрович, который все совершил, что смертному совершить доступно, то есть недоимки собрал, беспокойных укротил, нравственность водворил, и даже однажды высек совсем неподлежаще одного обывателя, но по вопросу о мостовых сломился, был отрешен от должности и умер в отставке, не выслужив пенсиона.
- А я так вот выслужил! Мостовых не строил, а пенсию выслужил! - прибавляет благодушный старец.
- Раненько, вашество, тяготы-то с себя снять изволили! - льстит Павел Трофимыч.
- Я?.. Что ж?.. Я послужить готов!.. Я, мой любезный Павел Трофимыч...
Меня этими мостовыми не удивишь! Я не только перед мостовыми, но даже перед тротуарами не дрогну! Только надо к этому предмету осторожно, мой милый... Ой, как осторожно надо подступить!
- Что говорить, вашество! с осторожностью и гору просверлить можно!
- Это так. Потому, сегодня стукнешь - ямочка, завтра стукнешь - ан она глубже, - послезавтра - и еще глубже! Так-то, мой любезный!
В таких разговорах незаметно летит время до обеда, после чего Кошельков отправляется обратно в город за свежим запасом новостей.
На другой день та же обстановка и тот же дорогой гость. Оказывается, что 'новый' переломал в губернаторском доме полы и потолки.
Старик делается серьезен, почти строг.
- А знает ли он, этот безрассудный молодой человек, - говорит он, - что в этом доме до него жили тридцать три губернатора! и жили, благодарение богу, в изобилии!
На третий день Павел Трофимыч повествует, что 'новый', прибыв в некоторое присутственное место, спросил книгу, подложил ее под себя (15) и затем, бия себя в грудь, сказал предстоявшим:
- Я вам книга, милостивые государи! Я - книга, и больше никаких книг вам знать не нужно!
Старик начинает колебаться. Он начинает подозревать, что в 'безрассудном молодом человеке' не все сплошь безрассудства, но, по временам, являются и признаки мудрости.
- Дай бог! - говорит он, - дай бог! Но все-таки скажу: осторожность, мой любезный! Ой, как нужна осторожность!
На четвертый день - опять то же посещение; оказывается, что 'новый' выбрал себе в 'помпадурши' жену квартального Толоконникова.
Чело старика проясняется; в голове его шевелятся веселые мысли.
- А что ты думаешь, любезный! - говорит он, - ведь он... тово! ведь он бабенку-то... тово!
- Толоконников уж и шинель с бобрами себе построил-с!
- В знак удовлетворенья... это так! Я полагаю даже, что он его куда-нибудь в советники... Потому, мой любезный, что это, так сказать, общая наша слабость, и... должен признаться... приятнейшая, брат, эта слабость!
- Уж чего же, вашество, лучше!
- То-то, любезный друг! ты пойми! Насчет этого нельзя так легко говорить! Уж на что я к Анне Ивановне привязан, а тоже, бывало, завидишь этакую помпадуршу - чай, помнишь?
- Как не помнить-с! Только раненько, вашество, тяготы-то эти сбросить с себя изволили!
- Что ж, я послужить готов!.. А он... тово! он, я тебе скажу, эту бабенку... это - верно!
Наконец в одно прекрасное утро приезжает Павел Трофимыч и смотрит не то загадочно, не то торжественно.
- Ну-с, что еще напроказили? - спрашивает старик, по обыкновению.
- Недоимки собирает!!!
- Сам собирает?
- Сам-с.
- И сечет?
- И сечет-с (Кошельков, очевидно, врет, но делает это в тех видах, чтобы известие подействовало на старика как можно живительнее).
При этом известии с отставным начальником совершается нечто необыкновенное. Он как бы впадает в восторженное забытье; ему мнится, что он куда-то въезжает на белом коне, что он облачен в светозарные одежды; что сзади его мириада исправников, сотских, десятских, а перед ним на коленях толпа...
- Даже баб сечет-с! - окончательно прилыгает Павел Трофимыч, видя успех своей стратагемы.
- Бац! бац! - ни с того ни с сего вдруг восклицает старик. - Так ты говоришь, и баб?
- Точно так, вашество, потому что эти бабы...
- Бац! бац!
Старик быстрыми шагами ходит по комнате, делая движение рукой сверху вниз.
- А знаешь ли, что я тебе скажу! - говорит он, останавливаясь с размаху перед своим собеседником.
- Что, вашество, приказать изволите?
- Он... молодец!
***
По вечерам старец пишет свои мемуары, или, как он называет, 'воспоминания о бывшем, небывшем и грядущем'. Он занимается этим в величайшем секрете, так что только Анна Ивановна, Павел Трофимыч да я знаем, чему посвящает свои досуги бывший глубокомысленный администратор.
- Я, мой милый, фрондер! - так всегда начинает он, когда решается прочитать нам какой-нибудь отрывок из своих мемуаров. - По выражению старика Державина:
- Ну, и почтен был за это в свое время... А нынче, друзья мои, этого не любят! Нынче нашего брата, фрондера, за ушко Да на солнышко... за истину-то! Вот, когда я умру... тогда отдайте все Каткову! Никому, кроме Каткова! хочу лечь рядом с стариком Вигелем (17).
Некоторые выдержки из этих мемуаров столь любопытны, что я не могу воздержаться, чтобы не поделиться ими с любезным читателем. Вот, например, как описывает благодушный старец свое назначение в помпадуры:
'В 18.. году, июля 9-го дня, поздно вечером, сидели мы с Анной Ивановной в грустном унынии на квартире (жили мы тогда в приходе Пантелеймона, близ Соляного Городка, на хлебах у одной почтенной
