требуется отправителю письма для наклейки на конверт марки с изображением Пятой республики.
— Как с Маразмом!
— Кто такой Маразм?
— Ну, знаете, тип времен Революции, которого некая Шарлотта зарезала в ванне.
— Вы хотите сказать — “Марат”? Он кивает своим кепи.
— Может быть, в Париже его так и называют, но в наших школах нам говорили “Маразм”.
— Кандидат был заколот в своей ванне?
— Да. Супруга обнаружила его бледного и обескровленного. Ему перехватили сонную артерию опасной бритвой, его собственной, кстати!
— Если бы брился электрической, с ним бы этого не произошло, — не могу я удержаться, чтобы не пошутить.
Но моя шутливая реплика ни у кого не вызывает улыбки, напротив, она мне стоит возмущенных взглядов присутствующих. Я прочищаю горло.
— Он был один дома, когда это произошло?
— Вовсе нет. Дома были жена, старуха мать, двое его детей, прислуга, охотничья собака и две горлицы в клетке.
— И никто ничего не слышал?
— Никто.
— Может быть, это самоубийство?
— Судя по первым выводам полиции, похоже, нет.
Я чешу затылок. В этот момент по лестнице спускается мама, держа в руках чемоданчик из крокодиловой кожи, в котором она хранит наши драгоценности.
— Ты предупредил, сынок? — спрашивает она меня вполголоса.
Я отрицательно трясу головой.
— Отменяется, мама. Мы никуда не едем.
Она принимает это сообщение спокойно, моя Фелиция. Она раз и навсегда решила для себя: все, что исходит из моих уст, для нее свято.
Однако она не может удержаться, чтобы не пробормотать:
— Не едем?.. Но почему?
— Сегодня, мама, прикончили еще одного кандидата от Белькомба. Это представляет интерес.
Я ее расцеловываю, как в самые торжественные моменты.
— Я прогуляюсь к местным блюстителям порядка. Если вдруг опоздаю к обеду, садись за стол сама.
Она подавляет вздох сожаления и смотрит на меня глазами, полными снисхождения и прощения.
Я выруливаю машину из гаража, где она покрывалась пылью между грузовичком по доставке товаров на дом и поржавевшим трактором. И как раз в тот самый момент, когда я покидаю внутренний дворик, господин Морбле, экс-унтер-офицер жандармерии, преграждает мне дорогу, скрестив руки над головой.
— Вы направляетесь в Белькомб?
— Да.
— Вас не затруднит прихватить меня с собой? Знаете, что случилось?
Угрохали еще одного кандидата в депутаты!
— Не может быть, — говорю я, открывая ему дверцу.
Глава 2
Полицейский участок Белькомба напоминает улей, это я вам говорю. Можно подумать, что находишься в универсальном магазине “Галери Лафайет” во время предпраздничной распродажи. Тут жандармы и постовые, стражи порядка и укротители беспорядков, полицейские в штатском и штатские в форме, местные коллеги и ребята из госбезопасности. Я уже не говорю о журналистах, слетевшихся на объедки бараньего жаркого. Все это кишит, кричит, вопит, дымит, перекликается и откликается.
Пока я с трудом припарковываю свою тачку, экс-унтер-офицер Морбле, привыкший находиться в передовых шеренгах, устремляется в комиссариат, как майор индийской армии во главе своего полка. На него тотчас же бросаются два жандарма.
— Вы куда?
Морбле представляется. Его бывшее звание не производит никакого впечатления на жандармов.
— Проваливайте! — гремят они.
— И это вы говорите мне! — подпрыгивает от возмущения Морбле.
— Я убежден, друзья мои, что могу оказать неоценимое содействие и…
В ответ он удостаивается пинка ногой в то место, куда порой вставляют термометр. После такого поворота событий подхожу я, протягиваю им свое удостоверение.
— Этот господин со мной! — говорю я.
На сей раз мы удостаиваемся попеременного приветствия под козырек.
Взбешенный, Морбле отряхивает пыль со своего атлетического зада, костеря на чем свет стоит двух жандармов.
Кто-то из старших по званию спрашивает, что здесь происходит.
Жандармы отвечают: “Ничего страшного”, начальник говорит, “О'кэй!” Мы входим. Мое появление вызывает всеобщую тишину. Парижские полицейские остолбенело глядят на меня, потом ошалело — Друг на друга. Наконец главный комиссар Конруж (который заступил на этот пост в прошлом году вместо главного комиссара Конвера, чего начальник, будучи дальтоником, даже не заметил) устремляется мне навстречу.
— А, это ты, красавчик! Тебя тоже бросили на это дело?
— Неофициально, — уточняю я.
В сущности, это всего лишь полу ложь. У коллег появляется гримаса неудовольствия.
— Ну, тогда нам ничего другого не остается, как отправиться на рыбалку, — насмешливо замечает один из них. — Похоже, в этих местах объявилась форель.
Конечно, это лестные слова, но они пропитаны едва прикрытым неудовольствием. По-моему, если я вмешаюсь в это дело по собственной инициативе, мне основательно будут совать палки в колеса.
Я перехожу на шутливый тон.
— Не стоит об этом столько говорить. Просто Старик, любопытный, как ласка, попросил меня поподробнее разузнать об этом деле. Есть что-нибудь новое об этих двух убийствах?
— Беспредельный ноль, — замечает Конруж. — А-а, мы надолго завязли в этом дерьме. Это одно из тех дел, где продвижение по службе не светит.
— Раздавим бутылочку? — предлагаю я. — Я вас всех угощаю, доблестные собратья.
Это их немного смягчает, и мы отправляемся в кафе на Большую площадь, которая находится на маленькой прилегающей улочке. Я заказываю виски для всех. Вышеупомянутый унтер-офицер Морбле после второго глотка начинает изводить всех своими разглагольствованиями.
— В этом деле нет ничего сложного, мои юные друзья. Нужно объявить в городе осадное положение. Основательно допросить всех жителей, дом за домом, не упуская ни детей, ни стариков, пока кто-нибудь не сознается. Клянусь вам, что, действуя таким образом, вы быстро добьетесь результата. Итак, господа, на карту поставлен престиж французской полиции! Наш долг — показать народу, что нельзя безнаказанно убивать тех, у кого хватило мужества изъявить желание стать нашим избранником.
— Кто этот старый хрен? — спрашивает один из инспекторов, указывая на унтера.
Экс-унтер дрожит от негодования. Я его успокаиваю.
— Знакомый по пансионату, — примирительно поясняю я коллегам. — Мы вместе кормимся в
