был удостоен чести меня кормить). У него такая же зеленоватая голова, такие же глянцевые глаза, такие же глубоко вырезанные ноздри. Когда этот тип загнется, ему не надо будет прилагать особых усилий, чтобы превратиться в мертвеца. Плотские утехи явно никогда не были его уделом, поскольку он столь же бесплотен, как велосипедное колесо без шины.
— Что угодно господину? — лепечут эти три четверти века преданной и верной службы.
Я показываю ему свое симпатичное трехцветное удостоверение, которым меня снабдило французское правительство для укрощения людей. Это избавляет меня от лишней болтовни. Слуга считает своим долгом разрыдаться.
— Проводите меня на место драмы, — предлагаю я. Он трясет своей бедной головой, на которой едва пробивается сероватая плесень, и мы отправляемся в путь через холл, где одиноко маячат опершиеся на алебарду рыцарские доспехи.
В доме воняет старым фамильным гербом, изъеденным молью. К вони этой примешиваются запахи кошачьей мочи, капустного супа и отсыревшей бумаги. Плиты пола покрыты углублениями от долгого трения подошвами ног. Лестничные марши тоже. Старый слуга провожает меня до библиотеки, наполненной редкими книгами и портретами предков. Заинтересовавшись, я смотрю на эти портреты. Слуга представляет мне их.
— Господин с брыжами — это прапрапрадед господина графа. Этот, с жабо, его прадед, который был другом Монгольфье, изобрел штопор с обратным винтом.
— А господин с бородкой? — обеспокоено спрашиваю я.
— Это Ленин, — отвечает слуга.
— Мне кажется, что в самом деле я его где-то видел. Ладно, объясните мне, как это произошло.
Он, должно быть, в совершенстве отработал свою версию, поскольку выдает ее, как герой-любовник Французского национального театра барабанит тираду Сида.
— У графа болела нога, и ему трудно было подниматься по лестнице, поэтому он оборудовал себе спальню в курительной комнате, примыкающей к библиотеке. В день убийства…
Новый приступ всхлипываний напоминает скрип ржавой, с трудом закрывающейся калитки.
— В день убийства, — продолжают полосатые мощи, — когда я готовил завтрак, я услышал телефонный звонок. Звонок прозвенел два или три раза. Потом граф снял трубку, и я услышал, как он сказал: “Алло!”, ибо у графа, как у настоящего трибуна, был зычный голос.
— А потом?
— Потом раздались приглушенные выстрелы; честно говоря, мне показалось, что они исходили снаружи — иногда такой звук издают автомобили.
— Что дальше?
— Я приготовил поднос и направился прямо в комнату к графу. Я постучал. Он не ответил. Я осмелился войти. Комната была пуста, зато дверь, ведущая в библиотеку, была открыта. Я подошел к проему двери и увидел…
На сей раз его всхлипывания напоминают чиханье старой простуженной лошади.
— Что вы увидели?
— Господин граф лежал на этом вот ковре, который вы видите, около ножки стола. Он был весь в крови и держал телефонную трубку. Сам аппарат свалился со стола и лежал возле него. У господина графа были широко открыты глаза. Казалось, он смотрит на меня.
И он прикрывает свое изможденное лицо, напоминающее сушеный сморчок.
— Пока буду жив, у меня перед глазами будет стоять это зрелище.
— А дверь, ведущая в холл?
— Была закрыта.
— Мог ли кто-нибудь скрыться через нее?
— Конечно, поскольку мы были на кухне, Мариза и я. Только дверь холла выходит во двор, а там в это время находился садовник, который подстригал розы.
Я киваю.
— Есть другие выходы?
— Через кухню, но там были мы.
— Что вы предприняли, когда обнаружили вашего хозяина?
— Подбежал к окну и позвал садовника. Я попросил его срочно сбегать за доктором.
— Почему вы не позвонили ему?
— Потому что телефон был залит кровью… Потому что граф зажал трубку в своей бедной руке… И потом доктор Фюмляр, который был другом господина графа, живет как раз на противоположной стороне улицы.
— Что вы делали потом?
— Я пошел на кухню предупредить Маризу…
— Вы шли через холл?
— Да.
— И вы ничего не заметили?
— Ничего.
Я снова возвращаюсь в холл и внимательно его осматриваю.
— В общем, предположим, что убийца, после того, как выстрелил, прошел через холл и поднялся по лестнице. Мог он уйти в то время, когда вы возвращались в кухню, а садовник отправился за доктором?
— Конечно, — соглашается пикоподобный слуга, — только…
— Что только?
— Садовник, когда я ему сказал, что в графа стреляли, начал кричать и поднял на ноги весь квартал. Он еще не успел пересечь улицу, как сбежались люди…
Я недовольно соплю. Этот убийца-призрак определенно мне не нравится. У меня такое впечатление, ребята, что мы попали в какой-то роман Агаты Кристи, правда? Убийство хозяина в библиотеке, дряхлый старик слуга, садовник, подстригающий розы, старая кухарка на кухне и отсутствие улик — все это очень в духе моей знаменитой сестры. Если когда-нибудь Агата удосужится пролистать это замечательное произведение, она подумает, что я забрался в ее малинник. Однако это не в моих правилах. Это тот самый случай, когда действительность превосходит вымысел, как сказал некто.
— Можно увидеть Маризу?
— Конечно, мне за ней сходить?
— Нет, я пойду с вами.
Я следую за ним по сырому коридору со вздувшейся штукатуркой. Мы входим в кухню размером чуть поменьше площади Конкорд. За обеденным столом бесконечно старая женщина чистит три червивые репы.
— Мама, — обращается к ней слуга, — вот полицейский.
— Это ваша мама? — поперхнувшись, спрашиваю я, косясь на старика.
— Да, — отвечает слуга. — Она поступила на службу к деду господина графа при короле Карле Х. Я ее называю “Мариза”, ибо было бы неприлично называть кухарку “мама”.
Я наклоняюсь к старухе. Она огромна, как орешек.
— Для нас большое горе, что убили этого мальчика, — произносит она голосом, напоминающим хлюпанье воды в сапогах.
— Кстати, а сколько лет было графу? — осведомляюсь я.
— Шестьдесят два года, — отвечает слуга.
— Что вы делали после того как сообщили маме?
— Мы вернулись на место…
— Где дверь служебного хода?
Он мне ее указывает. Вверху она застеклена. Я открываю ее и констатирую, что она выходит на старенькую улочку. Перед своей дверью работает бочар.
— Его расспрашивали? — указываю я на бочара.
— Да, — отвечает слуга.
