— Ты так говоришь, как будто ему шестьдесят лет. Ему всего сорок два!
— А тебе — двадцать пять. Он старик для тебя! — подал, наконец, голос Филипп.
— Не правда!
— Что, стыдно, что за старика замуж вышла? А? Брак по расчету, ну, признайся!
— Эй, эй, Фил, потом будешь выяснять отношения! — вмешалась Марго.
Аля увидела, как лицо Филиппа стало наливаться кровью — ей был хорошо знаком этот недобрый знак подступающей ярости — и поспешила сменить тему.
— А если он все-таки откажется? Это вы так думаете — что он меня любит, что он для меня на все готов. А он меня — не любит. Я для него вроде кошки. Есть в доме — и хорошо, а нет — так и не надо…
— Не пытайся, моя дорогая, навешать мне лапшу на уши! — перебила ее Марго. — Бесполезно! Кроме того, ты должна ему дать понять, что если он немедленно не выполнит твою просьбу, то разгорится скандал, дело дойдет до прессы… Если он женой не дорожит — хоть ты и врешь — так уж карьерой дорожит наверняка.
— Какой скандал? — не поняла Аля. — Ты о чем?
— Ни о чем. Ты просто дашь ему понять, что возможен скандал, очень крупный скандал. Но без объяснений. Напусти тумана. У каждого делового человека, имеющего приличное состояние, всегда есть грешки, которые в один прекрасный день могут выплыть наружу… И тогда — скандал, прощай карьера…
Так что он тебе даже вопросов задавать не станет. На воре шапка горит!
— Мой муж — честный человек.
— У-тю-тю, какие мы наивные! Честные богатыми не бывают!
— А если он все-таки попросит объяснений?
— Объяснять будешь дома, потом.
— Что объяснять?
— Что хочешь, я тебе сказала! Выдумывай сама. Это уже будут твои проблемы. Поняла?
— Поняла…
— Вот и хорошо. Звони.
— Подожди… А если он милицию вызовет? — пыталась Аля найти дефекты в плане Марго.
— Сомневаюсь! Не будет он натравлять милицию на собственную жену!
Тем более возможность скандала, о которой ты ему скажешь…
Самое ужасное было в том, что их план был действительно технически неплох. Деньги перевести со счета на счет — на свой же счет — не проблема, банк это сделает быстро; что же касается Алекса… То он, скорее всего, согласится!
Вот это хуже всего. Аля понятия не имела, какими суммами располагает ее муж, но была уверена, что никаких миллионов у него нет, и он кинется по всей Москве собирать требуемую сумму… И она — как она будет ему потом в глаза смотреть?
Что объяснять? Историю про старых добрых друзей? И правда ведь, он ей даже не поверит…
— Но я не знаю, может ли Алекс перевести на мой счет такую сумму! С чего ты взяла, что у него есть полмиллиона долларов? Это ведь какие деньги!
— Есть, есть, — заверила ее Марго. — Я справочки навела.
— «Справочки»? И кто же тебе дал такие справочки?
— Не твоего ума дело.
— Но я уверена, что у него нет таких денег! — настаивала Аля.
— Пусть у друзей одолжит. У богатых людей богатые друзья, так что найдет!
— Да как же он отдавать такие суммы будет? Ты в своем уме, Марго?
— Ничего-ничего. В крайнем случае, дом продаст. И машину. Наскребет как-нибудь! Звони давай.
— Сейчас обед начался, все равно его в кабинете нет, — тянула время Аля.
— До которого часа?
— До двух…
— Сейчас только несколько минут второго, может твой муж еще не ушел… Позвони сейчас!
— И банки тоже закрываются на обед. Он не успеет. Все равно придется ждать до трех часов.
— Правильно она говорит! — вдруг высказался Гена. — Не надо ему давать слишком много времени на размышления! Пусть позвонит ближе к делу.
Марго посмотрела на Антона. Тот кивнул. На Филиппа: «Как хотите».
— Хорошо. — Марго встала. — Тогда ты остаешься с ней, Фил. Около трех пусть звонит. Если что, сам знаешь… — Она холодно посмотрела на Алю. — Я позвоню тебе в три, Фил.
Марго встала.
— Надо ехать, мальчики, дела ждут!
Компания потянулась к выходу. И еще через несколько минут Аля осталась вдвоем с Филиппом.
… Филипп избегал смотреть на Алю. Он боялся того, что подступало к горлу. Его мутило от нежности и от ненависти. Он не мог продохнуть от желания и гнева.
Он разрывался пополам.
Как всегда.
Ему часто казалось, что душой он похож на человека, разбитого инсультом: одна часть живет и двигается, испытывает чувства и эмоции, как любой нормальный человек; другая — неподвижная, тяжелая, закованная в глухую, неуправляемую ненависть.
… Ненависть в него вливали медленно, по капле, как яд. Каждые каникулы, каждый летний наезд маленького Филиппа к родителям матери в Хаапсалу бабушка — странно, но особенно бабушка, при молчаливом согласии дедушки, — пыталась вместить в его детское сознание всю свою бездонную ненависть к «русским захватчикам». Под захватчиками разумелись не только те, кто «освободили» Эстонию во Вторую Мировую, но и все последующие поколения, включая ныне живущих, включая детей, включая еще не родившихся «русских»…
Особым «захватчиком» был его папа — прямо не говорилось, но часто намекалось, что папа захватил его эстонскую маму и увез ее в проклятый город Москву — нарочно, чтобы лишить дедушку с бабушкой дочери и сделать им плохо…
Уезжая с каникул, Филипп увозил с собой мутную, душную злобу.
Которую не знал, куда поместить.
Он и без того был ребенком эмоционально неуравновешенным, его частенько бросало в крайности, — от истеричной сентиментальности до злобной агрессивности. Две эти крайности были припечатаны маминым заветом: мужчина должен быть сдержан, неболтлив и не показывать эмоций…
Раньше Филиппу казалось, что две половинки его души скреплены колючей булавкой: стоило впасть в одну из крайностей, — разрыдаться над убитым голубем или, напротив, впасть в бешенство от обиды — он наталкивался на мамин взгляд, будто на ее острие. Тогда лицо его каменело, взгляд становился непроницаемым, капризный и безвольный рот замыкался в жесткой складке — он становился таким, каким его хотела видеть мама. Он был послушным сыном. На него было легко влиять. Мама радовалась, видя, что сын становится настоящим мужчиной. Во всяком случае, по ее понятиям.
Мамино воспитание было настолько успешным, что Филиппу никогда не приходило в голову спросить у родителей совета: как управиться с тщательно взращиваемой бабушкой ненавистью?
Не мог же он, в самом деле, ненавидеть веселого и доброго («беспечного», говорила мама) русского папу, русских друзей, русский город Москву, в котором он жил?!
Конечно, не мог. По возвращении с каникул бабушкина ненависть к русским быстро выветривалась, как эстонский акцент.
Оставалась — просто ненависть.
Еще аморфная, еще бесформенно-зыбкая, она укреплялась с каждым летним наездом в Хаапсалу, с половым созреванием, с неизбежными мальчишескими драками, постепенно превращаясь в глухое, но устойчивое желание мести.
