оттенком в легких волосах, задумчивые, загадочные синие глаза, тихая и нежная, сдержанная и немногословная, как эстонки — она идеально подходила под девушку из легенды. Ей бы синюю ленточку вокруг лба да платье хуторянки — и она стала бы ожившей иллюстрацией из той, детской книжки.
Он влюбился в Алину — как никогда сильно. И ни за что на свете он не хотел бы, не мог бы сделать ей больно. Он был готов носить ее на руках, он был готов посвятить ей свою бессмысленную жизнь…
До первой ревности.
Это потом, час спустя, с невыразимым раскаянием глядя на ее разбитые губы, он не мог понять, что на него нашло.
Это потом, час спустя, он с удивлением осознавал, что ревность была совершенно беспричинной.
Это потом он плакал и просил прощения…
А тогда свет в его глазах померк, наступили беспросветные багровые сумерки, как если бы солнце внезапно рухнуло за горизонт, обдав землю прощальным кровавым лучом…
Как ни раскаивался Филипп, как ни клялся больше никогда — слышишь, Аля, я тебе обещаю: ни- ког-да! — не поднимать на нее руки, но единожды прорвавшаяся жестокость словно отворила створки подсознания, и волк-оборотень вышел на охотничью тропу.
Сколь нежен и предупредителен был он с ней в любви, столь жесток становился он при малейшем всплеске ревности. А ревность всплескивалась с отчаянной и регулярной беспричинностью. Может, это то странное, звериное желание перегрызть горло любимой женщине искало таким образом свой выход?
Может, невозможность это сделать — он любил ее, боже, как он любил ее! — компенсировала себя таким образом? И тогда он находил предлог, чтобы выплеснуть скопившуюся жестокость, ту глухую, яростную ненависть, которую он никогда не знал, куда приложить?
Может, может… Филипп не умел заниматься самоанализом, во всяком случае таким, который высвободил бы подсознание и помог бы с ним разобраться.
Ему было давно ясно, что в душе его соседствуют два противоположных начала, и все, что он мог сделать — это обуздать в себе волка-оборотня. Задавить его, загнать, забыть.
И он пытался. Честно пытался. И безрезультатно. Волк стал выходить на тропу все чаще и чаще…
Все кончилось однажды и разом. Алина, до сих пор прощавшая его и каждый раз верившая новой клятве: «больше никогда, Алина, слышишь, клянусь, никогда!» — Алина сбежала от него.
Он дернулся, разъяренный — найти!!!
Марго пустилась в крик. Антон и Гена были на ее стороне…
Филипп никогда не отличался инициативой. Он привык подчиняться своей властной матери, властной бабушке — он всегда делал то, что скажут. Он не умел, не научился жить самостоятельно, занятый дрессировкой поселившегося в душе волка. У него не было никаких целей в жизни, он не думал ни о карьере, ни о деньгах — хотя бы в той минимальной степени, которая обеспечивает минимальные потребности. Его ничего не интересовало, кроме волков-оборотней, саксофона, и потом — Алины. Поэтому он легко принял создавшееся положение, при котором распоряжалась Марго. С женщиной он не мог соперничать — самцы бьются с самцами, а самкам уступают. Марго, под силовым обеспечением Антона, взяла на себя функции лидера их маленького отряда — ну и пусть. Зато с утра, открывая глаза, он знал, что нужно ехать туда-то и туда-то, делать то-то и то-то: Марго ему и всем указывала. Это избавляло от мучительной необходимости обозначать самому список собственных дел и искать для этих дел цель…
И потому, когда Марго стала исходить криком: ' не смей Альку искать!
Или я, или она!' — он смирился. Просто он подумал: если я ее найду — перегрызу горло.
Лучше не надо.
Потому что потом я покончу с собой.
И еще он подумал: эти — Маргошка с ее командирскими ухватками, дебильноватый Антон, женственный Гена — это все, что у меня есть из людского племени. Если я их потеряю, то мне останется только уйти в лес, к волкам…
Аля привела себя наскоро в порядок, плеснула в лицо холодной водой, протерла очки.
Филипп терпеливо ждал.
— Ты поняла, что говорить? — наконец спросил он, протягивая ей телефон.
— Я не представляю, как я все это могу ему сказать!
— Сделай голос такой… Подходящий для ситуации. Растерянный.
Поплачь в трубку. Он должен тебе поверить. Скажешь, чтобы шел в банк немедленно…
— А если я не сумею?
— Тогда я сам позабочусь, чтобы ты плакала натурально, — его глаза приобрели блеск. — Тогда ничего и играть не придется. Ясно?
— Ясно…
— Звони.
Аля молча смотрела на трубку, которую Филипп вложил в ее руку.
— Чего ждешь? Звони!
Она перевела глаза на Филиппа.
— Звони, я сказал!
— Не буду.
— Что-о-о?
— Не буду, — повторила Аля.
— То есть как это — не буду? Ты что?!
— Не буду. — Она швырнула телефон в стену.
Рука Филиппа взлетела, тогда как все его тело одновременно рванулось поднимать телефон, от которого отскочил кусочек пластмассы. Аля проследила за его рукой — и, поднырнув под нее, бросилась к лестнице, выдернула торчащий в замке люка ключ, влетела на чердак и закрылась изнутри дрожащей рукой.
Филипп, покачнувшись от промаха, не успел сообразить, что случилось.
А когда сообразил — было поздно. Аля была надежно защищена дверью, запертой на ключ.
— Открой, дрянь! — кричал он отчаянно и колотил в дверцу, — открой!
Аля молча сидела на матрасе по-турецки, созерцая дверцу, содрогавшуюся под его ударами. Ее занимали два вопроса: разбился ли телефон окончательно и может ли Филипп вышибить дверцу?
Телефонный звонок заставил подскочить обоих по разные стороны от двери.
— Звонила? — Раздался голос Марго в трубке.
— Нет, — переводя дух, ответил Филипп.
— То есть как это — нет?!
— Отказалась.
— Как она могла отказаться? Ты что с ней делал, Фил? Ты что с ней делал?! Почему она отказалась?
— Ничего я с ней не делал! Пальцем не тронул! А она отказалась.
— Тут что-то не то. Ты мне что-то не договариваешь, Фил! Она не могла ослушаться, у нее на это характера нет!
— Значит, ты ошиблась Марго. Ты ее больше четырех лет не видела, и у нее за это время характер прорезался. Она телефон чуть не расхерачила о стенку.
— А-а-а, черт! Надо было мне самой! Меня бы она не посмела ослушаться! Ну-ка, дай мне ее к телефону!
— Не могу. Она закрылась в комнате, изнутри.
— Как закрылась?
— На ключ. Могу дверцу выломать, если хочешь.
