хочет знать о моем существовании!
— Она боится! Боится узнать о своих ошибках. Ты говоришь, она помнит только раннее детство? Пойми, у нее сейчас сознание ребенка, и ее страх перед собственным прошлым сродни страху ребенка перед будущим. Многие дети — приходилось ли тебе слышать? — в какой-то момент говорят: не хочу вырастать, не хочу становиться взрослым. Они еще не успели наделать глупостей, они еще не испытали горечи своих будущих неудач и ошибок, они еще не ощутили на своих плечах груз ответственности за решения, которые придется принимать, но они уже испугались в их предчувствии… Так и Алина. Она не помнит свою жизнь, но чувствует, что там было что-то, что ей не понравится, какой-то груз ошибок, ответственности за не правильные решения… Вот и не хочет. Это пройдет. Что врач говорит?
— Что нельзя насиловать ее волю. Он тоже меня уверяет, что это пройдет.
— Вот видишь.
— Не вижу. Что изменится?
— Она немножко освоится в этой жизни, посмотрит, что не так уж все и страшно… Она ведь трусиха, твоя жена. Марго и сделала на это ставку — на ее робость, податливость.
— И промахнулась. Не такая уж Лина трусиха, как ты говоришь.
— Конечно. Это просто ее другая сторона. Она долго уступает, добровольно подстраивается под чужую волю и даже позволяет себя подавлять — людям и обстоятельствам. А потом — р-раз, и бунт.
— Умный ты… Что же теперь делать?
— Ждать, я тебе говорю. Ждать!
— Что изменится, я не понимаю? Ее физическое состояние удовлетворительно, ее могли бы уже выписать, а она ни в какую! Она хочет оставаться в больнице просто потому, что не хочет домой!
— Слушай, а если попытаться настоять на выписке? Врач может ей что-нибудь такое объяснить, что места в клинике нужны для настоящих больных, а она уже здорова, ей нужно только приходить на сеансы к психиатру, амбулаторно… Убедить ее, внушить, что выписка необходима…
— И что?
— Она осмотрится дома. Увидит, что это совсем не страшно. Жить — не страшно, с тобой жить — тоже не страшно. Она перестанет бояться и согласится пройти курс с психиатром. А?
— Может, ты и прав… Поговорю с ее врачом.
Мужчины чокнулись бокалами за успех.
— И вот еще… — поднял рюмку с недопитым коньяком Кис. — Давай за то, чтобы вам с Алиной больше никогда мои услуги не понадобились. Чтобы все эти игры в детектив остались позади. И чтобы дальше в вашем романе были только любовные сцены.
— Да уж, — ответил Алекс, допивая коньяк, — надеюсь видеть тебя в гостях только в качестве друга…
Было уже давно за полночь, дрова прогорели, оставив в камине мерцающие угли, подернутые серой пеной осевшего пепла. Пора было спать. Кис с хрустом потянулся, с наслаждением представляя, как он сейчас растянется на кровати…
— Иди сюда, — позвал его Алекс из кабинета.
Кис вошел. Креслу, занимавшему раньше положение сбоку от письменного стола, была дана отставка. Теперь на его месте стоял мольберт и весь край стола был завален красками. На мольберте был прикреплен портрет Алины, почти законченный.
— Нравится? — спросил Алекс.
Портрет был выполнен в одном цвете, только в разных оттенках этого цвета — Кис не знал, как называется эта техника; «гризайль», — пояснил Алекс.
Алина была на нем похожа на саму себя, хотя портрет был написан по памяти; но, наверное, Алекс не об этом спрашивал. Художники, они не так судят, как простые смертные: похоже — не похоже…
Кис искал слова. Портрет произвел на него впечатление, не совсем ясное ему самому.
Алекс понял его молчание по-своему.
— Я давно не писал красками… Честно говоря, это первый портрет Лины. Даже не знаю, почему — мне никогда не приходило в голову написать ее портрет… Может потому, что я совсем перестал заниматься живописью к моменту, когда мы с ней познакомились. Знаешь, когда-то я делил мастерскую с одним своим другом, Андрюшкой, — вместе учились — и мы с ним писали каждый день, то в одной технике, то в другой. Это было своего рода тренировкой, упражнением в мастерстве… Теперь он работает на мое издательство, делает для нас иллюстрации, у него все та же мастерская, он пишет каждый день, а я — нет. Я руковожу. Я больше не художник, — я бухгалтер, администратор и…
— Выражение лица у нее…
— Что-что? — не понял Алекс.
— Выражение лица, говорю, на портрете… Я бы сказал — спокойное, уверенное в себе. Очень похоже на Алину, — а вроде как не она. На фотографиях у нее скорее взгляд вопрошающий, почти что робкий… В этом не отдаешь себе отчет, когда смотришь фото, но глядя на твой портрет, я вдруг понял разницу…
Откуда оно, это выражение на портрете? Ты так ее видишь, что ли?
— Не знаю… Пишется как-то само. Обычно не думаешь. Наверное, я ее так вижу.
— Или ты ее так хочешь видеть. И ты прав.
Глава 29
Алина щурилась на солнце. Новые очки немного жали переносицу.
Интересно, а старые не жали? А старые очки были — какие?
Нет, не интересно. Совершенно не интересно. Совсем нет. Новые, раз жмут, лучше просто снять. И никого не видеть. Вот и хорошо. Лица расплываются, и некого узнавать: все, как один.
Там, в конце парка, решетчатая ограда. За оградой улица. По улице ходят люди и ездят машины. Это из-за них она получила удар в голову. А из-за удара в голову — потеряла память. И она туда не хочет. Ни к людям, ни к машинам. Оставьте меня все в покое. Не трогайте. Только не трогайте меня! Все.
Отстаньте. Мне тут хорошо, я здесь останусь.
Как это просто: удар в голову — и памяти, как не бывало. И ты с этого момента — никто, тебя зовут — никак, и ты живешь — нигде. У тебя больше нет биографии, нет прошлого, ничего, чистый лист.
Вот и хорошо, вот и отлично. Оно мне не нужно, прошлое. Пусть чистый лист; начнем с чистого листа; так лучше.
Она расстегнула две верхние пуговки рубашки и закрыла глаза, подставив лицо нежаркому сентябрьскому солнцу.
Больничный запах сводил Алекса с ума. Даже здесь, в кабинете заведующего отделением доктора Паршина, этот запах преследовал его, проникал в ноздри, в мозг. Только один этот запах способен вызвать депрессию! Немедленно забрать Лину отсюда!
Толстый и высокий, с седеющей черной бородой, доктор Паршин распахнул дверь своего кабинета и сказал сиплым басом: «Сейчас я вам наглядно объясню. Пожалуйте». Он провел Алекса в конец коридора и указал на Алину в окно:
— Видите, она гуляет всегда во внутреннем дворе, между корпусами.
Она практически никогда не доходит до нашего парка. Только смотрит в парк из-за угла, не покидая двор.
— Да, я заметил… Я ее вижу иногда, я в парке на скамейке подолгу сижу, — жду, когда она появится.
— И знаете, почему? Потому что из парка видно улицу! И она ее боится. А вы говорите — домой! Это может привести ее к нервному кризу, ухудшить ее состояние, это риск, Александр Кириллович. Риск, что
