— Мы к вам по очень важному делу.
— Какому?
— Наталья Семеновна, я не могу так сразу объяснить, это долго, это целая история… Может, вы позволите нам пройти?
— Мне надо уходить.
Она уперла большие, полные руки по обе стороны от себя в дверную раму, словно давая понять, что пропускать нас в дом она не собирается. Не знаю, чего могут люди опасаться, живя на Брайтоне, но она была крайне насторожена и готова к отпору.
Глядя на ее руки, я не к месту подумала, что они всю жизнь принимали младенцев, рождавшихся на свет… Должно быть, им было уютно и надежно в этих сильных, больших руках.
— Поверьте, это очень важно!
— Откуда вы знаете мое имя?
— Мне Людмила Куркина, невестка Елены Петровны, о вас говорила.
— Куркина?… Вы откуда, из Москвы?
— Вчера вечером только прилетели.
— А этот, — кивнула она на Джонатана, — Сандерс или как его, — тоже из Москвы?
— Вообще-то он англичанин, но мы были вместе в Москве…
— Он тебе кто? — она снова мотнула головой в сторону Джонатана, который, кажется, забавлялся, слушая этот допрос — слова ему были не понятны, но то, что это допрос — понятно вполне.
— Он мне — друг.
— Друг? В каком смысле?
— В самом прямом: друг.
— А адрес мой как нашли? У ней нет моего адреса, у Людмилы!
— В справочной эмигрантской службы — быстро сказал Джонатан, среагировав на слово «адрес». — Вы по-английски понимаете?
— Понимаю, когда нужно, — отрезала Колесникова.
То есть, примерно одно слово из десяти, рассудила я. Поэтому, я объяснила на всякий случай:
— В справочной эмигрантской…
— Я же сказала, что понимаю! — осекла меня Колесникова. — Это, значит, мой адрес так легко найти?
А черт его знает, легко или нет! Но не могу же я рассказывать ей про дядю Уильяма, который работает в английской разведке! К тому же она, кажется, не слишком обрадовалась факту, что кто-то ее нашел.
Я в ответ просто пожала плечами, ничего не сказав.
— Куркина, говоришь… И зачем это я вам понадобилась?
— Наталья Семеновна, мы к вам пришли с самыми мирными намерениями, я вас уверяю… Если вы не хотите пустить нас в дом, то пойдемте куда-нибудь, где можно поговорить спокойно! Поедемте к нам в гостиницу, или пойдемте в кафе, но только, прошу вас, не отказывайтесь выслушать нас!
Колесникова взглянула на часы. Я тоже. Было уже полпервого — пока мы протискивались в бесконечных пробках из одного конца Нью-Йорка в другой, пока я крутилась во все стороны на Брайтон-Бич, глазея на диковинную улицу и суя нос во все лавки, кафешки и лотки, балдея от всех этих названий по- русски, вроде «Золотого ключика» или «Чародейки» — прошло немало времени и приблизился обеденный час.
«Мы можем пригласить ее пообедать в хороший ресторан?» — шепнула я Джонатану. В ответ он кивнул утвердительно.
И, словно угадав мои мысли — или просто поняв мои слова — Колесникова сообщила:
— Я обедать иду.
— Мы вас приглашаем! — заторопилась я. — В хороший ресторан!
Она ломаться не стала. «Ждите здесь», — бросила она нам и прикрыла дверь своей квартиры за собой. В мелькнувший просвет я увидела кусочек убогого интерьера и подумала, что не столько опасения, сколько неловкость за вид своего жилища вызвала отказ Колесниковой пустить нас к себе.
Пятнадцать минут спустя Колесникова появилась неожиданно нарядная, причем одетая не без вкуса. Из-под расстегнутой дубленки были видны темные, хорошо отглаженные брюки, шерстяной кардиган, шейный шелковый платок. От нее пахло «Клима» — любимыми духами советских женщин. Должно быть, привезла с собой, из старых запасов, когда ей, как и матери Кости, дарили духи и коробки конфет… Тут ей французские духи вряд ли по карману.
Вид у Натальи Семеновны был несколько торжественный. Выход в хороший ресторан — это было для нее событием. Если она и любила хорошие рестораны, то это тоже осталось в прошлом — здесь она, наверное, жила по тем самым загадочным талонам, объявление о которых я видела в магазинах.
Что ж, если наше приглашение оказалось ей по вкусу — тем лучше.
Джонатан любезно открыл ей дверцу сверкающего новизной «Неона», взятого на прокат. Колесникова степенно села, и мы покатили в сторону небоскребов. «Заодно и Манхэттен увидишь» — сказал мне Джонатан.
Поставив машину на самой южной точке Манхэттена, там, откуда видна Статуя Свободы, мы пошли пешком вверх по Бродвею. Первым приличным рестораном оказался итальянский. Метрдотель, похожий на Витторио де Сика своей царственной посадкой головы и седеющей шевелюрой, проводил нас к столикам.
Колесникова с любопытством оглядывалась, как и я, впрочем. Ресторан был хорош, красиво отделан керамическими тарелками по стенам и явно дорог. Он был почти полон — служивые люди стеклись сюда на обед, но служивые люди не всякие, а хорошо зарабатывающие, что любой любопытствующий мог прочесть прямо на их самодовольных скучных лицах, без необходимости прикидывать уровень их доходов по костюмам и манере себя держать.
Мне показалось, что Колесникова была разочарована. Она так старалась, одевалась, так предвкушала этот «выход» — но здесь, в этом ресторане, не было того, что во Франции называют «амбьянс» — атмосферы уюта и непринужденности. Деловые люди ели деловито, переговаривались деловито, не глядя по сторонам, и деловито покидали свои столики, стремясь поскорее вернуться к своим делам. Ресторан быстро пустел. Тем лучше для нас, подумала я, изучая меню.
Наконец, заказ был сделан, вино — Джонатан выбрал одну из лучших марок Бордо — принесено и разлито по бокалам. Наталья Семеновна взяла свой:
— Ну, будемте здоровы.
Чокнулись. Выпили. Поставили бокалы.
— Слушаю вас, — сказала она чинно, словно мы к ней на прием пришли. Но в ее голосе больше не было настороженности.
— Я, Наталья Семеновна, — заговорила я, — родилась двадцать один год назад. В роддоме, в котором вы работали. И в истории моего рождения есть какая-то тайна… Мы приехали к вам сюда, в Америку, на другое полушарие, в надежде, что вы поможете мне эту тайну прояснить. Мое желание, надеюсь, вам понятно, но станет еще понятнее, если я добавлю, что из-за этой тайны меня хотят убить. И из-за нее уже погибли несколько человек…
Я говорила. Я, разумеется, рассказывала «сжатый вариант» — без подробностей, без лишних деталей, без имен и фамилий. Зазорина не была названа, и даже Шерил я не упомянула из предосторожности, рассказав историю со взрывом так, что получалось, будто я была одна в машине. В конце концов, роддом имени Индиры Ганди, где работала Колесникова, имел отношение лишь ко мне одной.
Колесникова слушала, глядя на меня как-то исподлобья, забыв про свою пиццу «Кальцзоне». Я тоже почти не притронулась к еде, и только Джонатан спокойно уминал «Лазань по-милански». Он обладал удивительным даром не мешать и не смущать своим присутствием. Он позволял забыть о том, что он сидит
