Мой добрый доктор ушел, окончательно убежденный в том, что я «неизлечима».
Вчера зашла ко мне в комнату Ксения и спросила:
– Маркетта, не купишь ли ты собаку?
Я удивленно посмотрела на нее:
– Собаку?
– Послушай. Один мой приятель просит меня вывести его из отчаянного положения, в котором он находится. Я отдала ему все свои сбережения, но этого мало: ему не хватает еще восьмидесяти франков, чтобы уплатить по векселю, которому сегодня срок.
– Так что же?
– Он имеет собаку, прекрасную собаку, уверяю тебя; он готов ее продать…
– Чтобы уплатить по векселю?
– Конечно.
– А этот твой приятель не женат?
Мне жаль было взволнованную Ксению, и я дала ей эти восемьдесят франков.
Сегодня утром рассыльный привел мне прелестного черного пуделя.
Мы устроили «семейный совет», чтобы дать имя моей собаке. После долгих и оживленных дебатов мы дали ей имя, которое свидетельствует о нашей глубокой признательности тому, кто дал нам «общественное положение»: Криспи.
Я выучила Криспи следующей штуке.
Я заказала себе небольшую дощечку, на которую наклеила ленту с отпечатанной на ней красными буквами надписью: «Синьора обслужили».
Каждый раз, когда мой клиент уже собирается уходить, Криспи, который очень привязался ко мне и всегда находится в моей комнате, берет в зубы этот плакатик и бежит к нему, всячески стараясь обратить на себя внимание.
Это почти всегда ставит в тупик клиента; но никто, однако, не отказывается оставить что-нибудь… на воспитание моей собаки.
Такой маленький доходик «со стороны», конечно, не мешает.
Я приехала сюда уже дня четыре тому назад.
На доске, где записаны все иностранные имена, вслед за какой-то Son Altesse Serenissima la Princesse e Guadalquivir[13] записано: Miss Marquett et suite.[14]
Miss Marquett – это я; la suite состоит из Криспи и нанятой на пятнадцать дней в конторе компаньонки, служащей мне «фиговым листком».
Мне поручено изображать здесь «порядочную девушку». Вот рецепт.
Берут одно из тех человеческих существ, которые кажутся пришедшими из какой-нибудь покрытой вечным льдом страны, – женщину сухую, бледную, отцветшую и поблекшую; это существо одевают во все черное, дают в руки или под мышку книгу, пару очков на нос и держат его на расстоянии одного шага за табльдотом, на прогулке, на теннисе и в салоне.
Когда какой-нибудь иностранец посылает вам выразительные взгляды и вздохи, это бесполое существо, которое зовется гувернанткой или компаньонкой, углублена в чтение своей книги; когда же речь заходит о журналах, искусстве, литературе, она встает и собирается уходить. «Mademoiselle, s'il vous plait…»,[15] – говорит она на плохом французском, если вы американка (я американка) или на английском, если вы итальянка, или на немецком, когда вы француженка. К этому прибавляется фотографический аппаратик, томик стихов Сюлли Прюдома и альбом для открыток. По утрам показываются в настолько коротком платье, что видны подвязки, а вечером в простой рубашке без воротника; все остальное можно показать днем благодаря докторским советам, необходимости делать дыхательную гимнастику и, наконец, благодаря дырам в купальне.
Подобная «порядочная девушка» считается безукоризненной; я уже четвертый день такова.
Я жду своего «жениха».
Да, я ведь имею жениха: он англичанин, двадцати двух лет, единственный потомок известной угасающей фамилии, родственник по нисходящей линии какого-то владетельного князя без трона.
Этим благородным женихом снабдил меня швейцар гостиницы «Гранд Отель» в Милане.
О, это очень просто! Молодой лорд, мне кажется, что он лорд, – довершает свое воспитание, достойное, понятно, подобного потомка, который, для укрепления своих прав на трон, должен будет жениться на принцессе королевской крови.
Он теперь совершает кругосветное путешествие в сопровождении весьма престарелого воспитателя.
Когда он высадился в Милане, его воспитатель, хорошо знавший о брачных надеждах, которые возлагались на его высокого воспитанника, обратился после многих предосторожностей к швейцару «Гранд Отеля», чтобы получить от него точные сведения по части нравов и обычаев города.
Швейцар, получающий хороший процент от мадам Адель за всякого направленного к ней иностранца, поторопился дать ему наш адрес («Maison de tout pr emier ordre»[16]) и по телефону предупредил мадам Адель о возможном визите.
На морских курортах вовсе, впрочем, не трудно разыгрывать подобную роль.
И действительно, в один прекрасный день на прошлой неделе, когда все мы только что приступали к своему туалету, в коридоре раздался оглушительный звон, за которым последовали категорические приказания мадам Адель и мадам Клавдии:
– Все в салон, скорее!
Принимая во внимание необычайность подобной команды в такой час, можно было догадаться о том, что предстоит подвергнуться осмотру важной персоны.
Я сошла вместе с остальными и предстала перед лицом старого седого господина, бритого и весьма изящно одетого, который в доказательство своего превосходного воспитания разговаривал с мадам Адель, держа в руках свою шляпу.
Он вставил монокль и внимательно оглядел каждую из нас. Затем он снова заговорил по-английски с мадам Адель, и я слышала, как он говорил:
– И вы меня уверяете?..
– Повторяю, что городской врач был здесь всего два часа тому назад и…
– Все здоровы?
– Как рыбы… все, как рыбы в воде.
– А потайная лестница?
– С этой стороны… пойдемте со мною.
– Никто не увидит?.. не будет знать?
Мадам Адель рассыпалась в уверениях в величайшей таинственности, и старый синьор ушел, прибавив:
– Итак сегодня вечером в девять часов, те две… в маленьком отдельном кабинете…
– Кто эти две? – спросила я тотчас у мадам Адель.
– Ты и Кора: одну худенькую, другую толстую. Потом сам князь выберет. Я говорю «князь», хотя и не знаю, князь ли он. Швейцар телефонировал, что это очень важная птица, очень важная.
Вечером тот господин, оказавшийся воспитателем, явился вместе с юношей, худощавым блондином, страшно худое лицо которого было удлинено, холодно и хрящевато, словно сваренная голова теленка. Этот паренек, которому предстояло стать моим женихом, казалось, раскачивался под гнетом всех благородных поколений, последним представителем которых он был. Войдя и увидя Кору, торжественно восседавшую на пластах своего жира, он улыбнулся порочной животной улыбкой. Он сейчас же подошел к ней и, запустив в нее руки, стал что-то говорить ей на ухо.
Вдруг Кора вскочила.
– Ах! Нет! – закричала она решительным тоном, – Этого ни за что!..
Вмешался воспитатель, потребовавший объяснений, которые ему не замедлили дать.
– Позволю себе заметить вашему высочеству – сурово сказал он по-английски своему воспитаннику, – что при таких приемах вы не дадите наследника вашей благородной фамилии.
Не давая себе труда ответить ему, юнец обернулся ко мне и, оглядев меня долгим внимательным взглядом, спросил:
– Есть ли здесь шампанское?
– Конечно.
– Так вели, – обратился он к Коре, – принести тридцать бутылок.
– Сколько? – переспросила она, думая, что ослышалась.
– Тридцать.
Кора удивленно посмотрела на меня, потом на молодого человека и его воспитателя, о чем-то тихо разговаривавших.
– Где твоя ванная? – спросил меня первый.
Я сразу поняла, и тут же меня осенила странная мысль – достойный ответ на шутку, которую маленький лорд хотел сыграть со мной.
– Наверху, – ответила я, – возле моей комнаты.
– Хочешь принять ванну из шампанского?
– Toh![17] Еще бы: тогда я положительно опьянею от любви к тебе…
Мы отправились вдвоем наверх, открыли все бутылки и вылили их содержимое в ванну.
Когда я в нее вошла, шампанское пенилось, как волны прилива.
Он любовался. Улыбка выдрессированной обезьянки не сходила с его уст.
Спустя немного я спросила его:
– Ты пить не будешь?
