профиль, мягко подсвеченный неярким зимним светом. До сих пор он все больше избегал смотреть на Веру, пряча глаза по углам комнаты, цепляясь за книжные шкафы и вазочки; а вот теперь засмотрелся. Он думал о том, что этот прохладный и чарующий свет ей идет, каким-то странным образом с ней сочетается, будто исходит не от окна, а от нее самой…
Вера все не отвечала, и Виктор не знал, означает ли ее молчание нежелание, чтобы он уходил, или она просто не услышала его вопроса…
— Вера… — позвал он, — я пойду, наверное…
Она обернулась к нему с таким выражением, словно напрочь забыла, что он находится в комнате. Должно быть, и вправду забыла, потому что не успела защитить лицо маской спокойствия: в глазах ее было столько боли, что у Виктора все сжалось внутри. На этот раз он, забыв смутиться, откровенно и тревожно вглядывался в ее тонкие исстрадавшиеся черты, в горькие складки у нежного рта, думая, что этой женщине будет побольше лет, чем ему показалось сначала, — под сорок, пожалуй, будет; вспоминая слова фельдшера: «первый раз вижу, чтобы жена так мужа любила»…
Он не мог встать и уйти. Он чувствовал, что его присутствие мешает Вере, заставляя ее возвращаться с планеты безнадежной и неизлечимой боли — на землю.
Он не мог ее оставить, — и не знал, как остаться.
Он медлил. Искал и не находил ни предлога, ни темы для разговора…
Вера молчала, снова отвернувшись к окну.
— А можно мне… Стакан воды можно?
Вера вновь повернулась к нему, — но уже с тем безмятежным выражением, которое напрягало его еще больше, чем обжигающая боль, плеснувшаяся из ее глаз несколько минут назад. Вера даже легонько улыбнулась:
— Минеральной?
Не верил он этой улыбке, ох как не верил! Лучше бы плакала, в истерике билась, чем так улыбаться!
Она пошла на кухню и, огибая угол, задела за него плечом и пошатнулась.
Виктор подлетел, подхватил.
— Что ты, что ты, миленькая? Тебе плохо?
— Слабость просто… Ночь не спала…
Ну да. Он тоже не спал, однако к стенкам не припадает!
— Пойдем, пойдем, миленькая, тебе надо в постельку лечь…
Вера послушно дала привести себя в спальню, где Виктор осторожно опустил ее на кровать и прикрыл одеялом, подумав мимоходом, что неплохо было бы ее переодеть в ночную рубашку — вон в ту, из синего шелка, висевшую на спинке стула возле кровати… Но такой фамильярности он себе позволить не мог. Хоть он и врач, но кто его сюда звал в этом качестве? Пришел как неизвестно кто. И неизвестно зачем.
Впрочем, в конечном итоге, произошло именно то, чего он подсознательно и желал: увидеть Веру в постели, спящую, пусть даже не совсем здоровую, — но в постели! Это куда лучше, чем взгляд в окно: как бы сама за взглядом не проследовала в том же направлении…
Виктор пощупал ее пульс, послушал сердце, подумал, достал из своего кейса упаковку со шприцем, сломал ампулу и вкатил в тонкую безжизненную руку укол: пусть спит человек, пусть отдыхает. Проснется поздно, вялая, слабая, но не беда; может, голова будет болеть — тоже не беда; главное — чтобы расхотелось руки на себя накладывать. Для самоубийства нужна какая-никакая — но энергия: будь то энергия отчаяния или истерики, будь то энергия мужества… Так вот, у Веры этой энергии не будет, — никакой. Будет головная боль и вся ее забота будет — анальгину выпить… И лечь обратно в койку.
Вот и хорошо: «спи спокойно, дорогой товарищ, сон твой бережет…», — почему-то вспомнился школьный Маяковский. «Народный комиссар», конечно, Виктор добавлять не стал, оставил многоточие.
А в многоточии угадывалось «Виктор».
В вояж!
Но любить, однако ж, Марине хотелось. И то: в ее возрасте — как не любить? Как не ходить парочкой, не класть нежно голову на плечо, не искать жадные губы беглым поцелуем в самых неподходящих, в самых что ни на есть общественных местах?
Марина жгуче завидовала всем этим парочкам. И чувствовала себя несправедливо обделенной, обойденной судьбой. Да, она никого не любила; да, боль от папиной женитьбы (предательства!), утихнув, оставила после себя выжженную пустошь; да, она привыкла к своему одиночеству, — но все это как бы временно, не навсегда. Просто в ожидании счастья, в ожидании любви, которая придет однажды… Должна же прийти?
Но почему-то никак не приходила. Марина рассуждала вслух, забравшись вечером в свою одинокую кровать с яблоком в одной руке и детективом в другой, глядя поверх того и другого в пространство перед собой, в мягко клубившийся сумрак спальни, освещенный чуть розоватым ночником. Пространство внимало ей почтительно, впитывало ее слова внимательно и молчаливо одобряло ход ее рассуждений. Шанька свернулась аккуратным серым калачиком у ее колен и мирно сопела, лишь иногда недовольно приоткрывая один глаз, когда Марина меняла положение ног.
'А все дело в том, что мужчины, с которыми я знакома, знают, что я богата. И я не могу отделаться от мысли, что их ухаживания вызваны интересом к моему состоянию. И, даже если я не права, я все равно не сумею через это переступить, я все равно не смогу отделаться от этой паршивой задней мысли…
Следовательно, мне нужно найти мужчину, который ничего обо мне не знает!'
В этом месте ее рассуждений пространство ответило ей одобрительным хрустом надкушенного крепкими зубами яблока.
«Правильно, — кивнула Марина, соглашаясь с веселым звуком, — именно так. А поскольку мои коллеги и мои сокурсники все обо мне знают, то мне нужно найти мужчину где-то в другом месте — там, где меня не знают. Из чего следует, что я должна проявлять инициативу. Иначе я рискую остаться старой девой».
Список мест, где можно встретить новое лицо, оказался очень ограниченным: улица, ресторан, дискотека, гости. Подумав, Марина добавила:
«клиенты». Но тут же вычеркнула: клиенту ничего не стоит навести о ней справки на работе, где каждый охотно расскажет, чья она дочь и в каких примерных цифрах измеряется состояние ее отца — провокационная статейка в одной бульварной газетке оповестила (хоть и наврала) всех любопытствующих о размерах состояния владельцев ведущих московских фирм.
Улица, разумеется, тоже была вычеркнута: это, извините, пошло — знакомиться на улице. Ресторан? Тоже как-то сомнительно: придешь одна — кинутся «снимать», не одна — никто и не подойдет… Вот разве что дискотека или гости?
Или путешествия! Вот что Марина забыла: путешествия! Путешествовать можно инкогнито; можно сочинить любую биографию и назваться любым именем; можно соврать про возраст и про работу, можно… Да все, что угодно!
Решено: немедленно в круиз!
Правда, отпуска пока не намечалось… Но надо же иметь хоть какие-то дивиденды от своего привилегированного положения: шеф не посмеет ей отказать!
И Марина на следующий же день обзавелась проспектами турфирм, расписывающими красоты экзотических островов и комфорт роскошных кораблей…
Да, это будет очень кстати — круиз! Заодно отдохнуть от дивной супружеской пары: отец и путана Наташка! Марина как примерная дочь исправно навещала родительский дом и неизменно уходила в расстроенных чувствах, вызванных одним только видом профессионального рта мачехи.
