измученной борьбой со страхом и грязной жестокой окружающей действительностью, где все перевернуто с ног на голову. Все считали дни, когда вернутся обратно в Мир, и у каждого все будет просто отлично, потому что иначе и быть не может, ведь они вернутся домой, в то светлое и радостное место о котором столько мечтали, сидя по уши в говне, откуда наконец вырвутся сквозь страдания, боль и потери, о которых тяжело вспоминать.
Но рано или поздно приходит отрезвление. В Мире все накатанно живут своей суетной жизнью и пришельцев из зазеркалья никто, кроме, может быть, близких родственников, особо не ждет, чтобы предложить им, например, учебу или работу. Никому не интересно, что они пережили, никто и знать не хочет, какое кромешное блядство порой творится на задворках цивилизации, или на ее передовой, это зависит откуда смотреть, чтобы весь этот сияющий праздник потребления продолжал купаться в своем бессмысленном фальшивом изобилии. Да и бесполезно рассказывать, на словах все звучит формально, невыразительно и неуместно. Кадровые службы, едва завидев в военном билете участие в боевых действиях, открещиваются от соискателей, как от маньяков психованных. Бывают и такие, но в основном, по здравому размышлению, человек сумел там выжить вовсе не потому, что вел себя как дерганная истеричка, а как раз наоборот.
То, за что по праву уважали там, здесь не стоит ни хрена или даже конкретно мешает жить. Многих в Мире коробят прямота и резкость, свойственная тем, кто, находясь в принципиально иных условиях, разучился изящно парить ближнему мозги или уместно прогибаться. И ветераны порой действительно начинают звереть, но уже здесь, из-за отношения людей, считающих себя нормальными, но при этом слепо и жадно поглощающих огромные порции пошлятины и насилия, изгрыгаемые разнообразными масс-медиа. Здесь пустила корни в умах пошлая система дутых никчемных ценностей, порожденных гримасами маркетинга, глянцевой ложью шоу-бизнеса и статусными стереотипами. Взрослые ведут себя, как большие инфантильные дети, забавляясь и хвастаясь навязанными им дорогими игрушками.
Раньше это не было заметно, потому что не с чем было сравнивать, а теперь просто на каждом шагу бросалось в глаза. Можно конечно приспособиться и жить в этой поверхностной псевдокультуре, как и все, но радости от этой пресной рутины никакой и принять ее снова нет ни возможности, ни желания, как не может астронавт, побывавший в открытом космосе, уверовать, что земля плоская. Ничего этого, как и многого другого, Доплер говорить Сплину не стал — сам он не любил войну, но не мог без нее, война засосала его, каждый раз призывая обратно, но так бывает не с каждым, да и незачем человеку настроение портить, может проскочит. У каждого свой крест. Вместо этого он подмигнул и заговорщицким голосом произнес:
— Возможно, пройдет совсем немного времени и ты будешь до крупных слез в глазах рад-радешенек видеть любого хрена из наших, как родного, в том числе и меня, — Сплин в ответ недоверчиво хмыкнул. — И будь осмотрителен в радости своей — здесь тебе не тут. Ну, бывай, солдат, береги здоровье.
— Ясен пень, что ж я — дурнее паровоза? И это... Шеф, хотя там я тебя иногда просто ненавидел, как собака палку, но... Ты — реальный мужик, думаю, все, кто выжил, обязаны тебе. Короче, спасибо, — несколько смущенно и неожиданно для себя выпалил Сплин.
Доплер залыбился в ответ и хмыкнул:
— Тебе спасибо, родной... Что не сдох.
Они крепко пожали друг другу руки, Сплин закинул в подошедшее такси дорожную сумку и уселся на пассажирское место сам. Водитель, пожилой негр в кепке, с лицом изборожденным морщинами, точно кора старого дерева, поднял машину на нужный уровень и влился в транспортный поток.
— Так куда едем, молодой человек? — осведомился он, блеснув белками глаз в зеркале обзора салона.
— Домой, конечно, — ответил чудной пассажир, завороженно таращась в окно на огни и виды большого города, будто наблюдал их впервые.
Водитель улыбнулся:
— Это я уже и сам понял. А нельзя ли поконкретнее?
Сплин оторвался от окна, улыбнулся в ответ и назвал адрес.
