подсаживают чужую веточку, которая потом становится неделимой частью дерева. Так и с обычаями: стали ведь у нас есть картошку, а сколько против нее бунтовали, как яро поднимался народ против того, чтобы брать в рот земляной грязный орех?! И ботфорт стыдились надеть, и женщину в Ассамблею пускать не хотели, чудо что за народ, эк верен тому, что привычно; воистину «мужик что бык: втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттудова не выбьешь...». Ах, какой поэт был Некрасов, какая махина, он ведь заслуживает того, чтобы ему посвятили романы и пьесы, творец общественного мнения, спаситель бунтарей, барин, игрок, друг жандарма Дубельта и сотоварищ узника Чернышевского, — только в России такое возможно...
— Где у вас телефон? — спросил Штирлиц.
— Ах, сеньор, мы его отключаем на осень и зиму. Гостей нет, зачем платить попусту?
— Так ведь весной придется платить за включение аппарата в сеть...
— Все равно это дешевле. Внук подсчитал, он окончил три класса, очень грамотный, свободно пишет и может читать книги с рисунками.
— Как замечательно, — откликнулся Штирлиц. — А может, вы знаете, когда отходит автобус на Сан-Себастьян или Сантьяго-де-Компостела?
— На Сантьяго автобус не ходит, туда можно добраться с пересадкой, только я не знаю где... Лучше вам пойти на автобусную станцию, сеньор... Там вы все узнаете, да и попутные машины останавливаются, шоферы берут в кузова много людей, надо же подзаработать в выходной день...
— Спасибо, но ведь на автостанцию можно позвонить из автомата, экономия времени... Где здесь поблизости автомат?
— О, я не знаю, сеньор... Где-то на площади, но я туда не хожу вот уже как десять лет, очень болят ноги, хотя нет, девять лет назад, когда сюда приехал наш каудильо, я ходила смотреть его и бросать под его ноги цветы, но меня тогда вел муж, и я не очень-то обращала внимания на телефоны...
— Любите каудильо?
— Так ведь он каудильо... Как можно не любить того, кто тобой правит? Конечно, я его люблю, очень люблю, и вся моя семья его очень любит, а особенно внук, который умеет читать... Только разве вы дозвонитесь в субботний день на автобусную станцию? Люди должны отдыхать в субботу, они сейчас пьют кофе, так что лучше вам пойти на площадь, там все узнаете.
...Через полчаса после того, как Штирлиц ушел, в пансионат заглянул полицейский, отвечавший за рехион26, он попросил дать ему книгу, куда эстранхерос27 вписывали свои имена, номера паспортов и объясняли цель приезда; увидав фамилию Брунн, именно ту, которой интересовался Мадрид, — звонили еще ночью, с самой Пуэрта-дель-Соль, во все крупные города звонили, не в один Бургос, — полицейский позволил старухе угостить себя кофе, съел омлет, закурил пуро28 и спросил:
— Этот иностранец расплатился?
— Да, сеньор, — ответила старуха, — он расплатился.
— Значит, он не вернется.
— Да, сеньор, не вернется.
— О чем он тебя спрашивал?
— Ни о чем плохом не спрашивал. Я сказала ему, что очень люблю нашего дорогого каудильо, и он ушел.
— А про твоего сына, которого мы расстреляли, он не спрашивал?
— Зачем же ему про него спрашивать, сеньор? Раз вы расстреляли Пепе, значит, он был виноват, война, ничего не попишешь... Нет, он не спрашивал о Пепе... Зачем бы ему спрашивать про моего сына?
— Затем, что твой сын был красным, вот зачем. Все эстранхерос ищут по стране красных, чтобы снова устроить гражданскую войну и отдать нас Москве. От мужа давно не было писем?
— Полгода.
— Скоро получишь. Он еще жив. Работает хорошо, в лагере им довольны... Года через два вернется домой, если только выбросит дурь из своей анархистской башки... Сколько тебе уплатил этот иностранец?
— Как позволено по утвержденной муниципалитетом таксе.
— Ты, ведьма, не лги мне! Дал тебе на чай?
— Нет, сеньор.
— Покажи купюру, которой он расплатился.
— Я уже отдала ее, сеньор. Я ее отдала внуку, чтобы он купил масла у дона Эрнандеса.
— Ну что же, значит, придется посидеть у нас твоему внуку...
Старуха проковыляла к столику, где хранила ключи, достала из ящика три доллара и протянула их полицейскому, тот сунул деньги в карман, пригрозив:
— Еще раз будешь нарушать закон — накажу.
— Впредь я не буду нарушать закон, сеньор. У этого иностранца не было песет, и он положил мне на стол доллары, я в них не очень-то и понимаю...
— В долларах понимают все. Куда он пошел?
— Не знаю, сеньор.
— Он спрашивал тебя о чем-либо?
— Нет.
— Что, все время молчал, ни одного слова не произнес? Глухонемой?
— Нет, сеньор, здоровый... Слова произносил, что было, то было. Он просил меня сделать тортилью, я ответила, что ее готовят у дона Педро, ну, он, наверное, и пошел туда.
— Врешь, карга, — зевнул полицейский, — я уже был у Педро. Куда он едет, не сказал?
— Нет, сеньор, не сказал.
— Мы его поймаем, — сказал полицейский. — И он напишет бумагу. И в ней расскажет все. Понимаешь? И вспомнит каждое слово, которым с тобой обменялся. Тогда я приду сюда и возьму твоего внука, ходер!29 Запомни это. Поняла, что я сказал?
— Да, сеньор.
— Ну, вспомнила?
— Вроде бы он чего-то говорил про автобус...
— Про какой автобус? Есть рейс на Мадрид, на Памплону, Виго, Сан-Себастьян...
— Нет, сеньор, этого я не помню, он вроде б обмолвился про автобус — и все.
— Когда он ушел?
— Недавно.
— Скажи точно.
— Я ж не понимаю в часах, сеньор... Не сердитесь, я правду говорю... Ну, примерно столько времени, сколько надо вскипятить кастрюлю с водой...
— А когда она вскипит, надо опустить в нее твою задницу... В чем он был одет?
— В курточку.
— Какого цвета?
— Зеленоватую.
— В берете?
— Нет, кепка, я ж говорю, он иностранец...
— Усы на нем были, борода какая?
— Нет, нет, вполне пристойный сеньор, аккуратный, брит.
Полицейский поднялся, устало вздохнул и медленно пошел к выходу. На пороге остановился и, не оборачиваясь, сказал:
— Если он вернется, не вздумай сказать, что я здесь был. И сразу же пошли кого-нибудь в полицию...
Полицейский вернулся в участок, доложил обо всем в городскую службу безопасности; два агента по надзору за иностранцами без труда установили Штирлица на станции, он стоял в очереди за билетом;
