их тут прогни, чтобы ультразвук тебе сделали, а то есть такие, что рентгеном и не берутся. Может, мне с кем поговорить?..»). Какие делали процедуры, все ли есть лекарства и, главное, не надо ли чего раздобыть… Катя сидела рядом с ним на больничном диване, нахохлившись и разглядывая квадратики линолеума, и, наверное, в самом деле выглядела серьёзно больной.
Потому что обманывать Сашу было нечеловечески тяжело. Ещё тяжелей, чем даже отца. Потому что на самом деле желание у неё было только одно: обнять его, крепко-крепко уткнуться лицом ему в грудь и… что дальше, она плохо себе представляла. Наверное – разреветься. Она готова была разреветься и так, безо всяких объятий. И в особенности – потому, что знала заранее: не повернётся она к Лоскуткову и руки ему на плечи не вскинет. Просто не сможет. Она прошла слишком долгий путь, чтобы жить своей сегодняшней жизнью, и… похоже, на этом пути разучилась быть слабой, женственной, нежной… похоронила в себе что-то важное… что-то самое важное…
– Кать, ты в порядке?.. – спросил Саша и с беспокойством заглянул ей в лицо, и она сообразила, что перестала ему отвечать и просто сидит, отвернувшись и пришибленно съёжившись. – Кать, тебе плохо? Тебе, может, доктора?..
И вот тут она поднялась и молча ушла от него к себе в палату. Какие у него были глаза, когда она уходила. Несчастные, недоумевающие, беспомощные…
А в палате пахло густо заваренным кофе, и при Катином появлении две женщины на койке возле окна спешно сунули в тумбочку разломанную шоколадку и кружки с напитком, начисто противопоказанным по диете…
– Катюша, присоединяйтесь, – обрадовались они, увидев, что это не медсестра и, значит, разноса можно не опасаться.
Она лишь мотнула головой – голосу в данный момент никакого доверия не было. Легла, натянула на голову одеяло и вцепилась зубами в подушку…
Единственное, что нравилось Кате в «Костюшке», – это вид с верхнего этажа. Почти прямо за больницей начиналась промзона – разный авторемонт, автобусный парк, оптовый рынок и теплицы фирмы «Лето», – а дальше простирался аэропорт, и можно было смотреть, как взлетают и садятся самолёты. Всего красивее становилось вечером, когда зажигались прожектора, а стеклянные башни, все пять, наполняло таинственное свечение. Сегодня день был ужасающе тёмный и мрачный, но Катя всё равно пришла посмотреть. Пришла в самый последний раз. Завтра её должны были выписать.
Пузатый лайнер словно бы нехотя оторвался от бетонной полосы и почти сразу воткнулся в низкие войлочные облака – с высокого этажа было ещё заметнее, что они начинались совсем рядом с землёй. Астрономический полдень наступал в час дня. Иная летняя полночь бывала светлей.
Катя проводила глазами самолёт, и на поясе у неё ожил сотовый телефон. Она поднесла трубочку к уху:
– Да?
– Катя!.. – Наташин голос был полон отчётливых слез. – Катя, ты извини, я не знаю… я решила, что надо… мне Толя…
В «Эгиде» явно произошло нечто из ряда вон выходящее. Катя похолодела и резким жестяным голосом приказала:
– Отставить! Говори толком!..
– Там автобус, заложников захватили… – Наташа крепилась изо всех сил, но всё равно всхлипывала. – Александр Иванович вместо них пошёл… А потом стрелять начали, и автобус сгорел…
– Где? – только и спросила Катя, чувствуя, как отодвигаются в пустоту больничные стены. Она имела в виду – автобус и труп, но Наташа ответила:
– Будапештская, три… в ожоговом центре…
Дальше Катя слушать не стала, да Наташа больше ничего и не смогла бы ей сообщить. Катя выключила телефон и помчалась по лестнице вниз, одолевая один марш в два сумасшедших прыжка. Больным, даже близким к выписке, по лечебному заведению так носиться не полагается, но это не имело значения. Отправляясь в «Костюшку», Катя уличных вещей с собой не взяла: сюда её привезли на машине и обратно собирались увезти так же. Это тоже не имело значения. У неё всего барахла с собой было – зубная щётка, полотенце да чистые трусики, – и она не озаботилась заскочить за ними в палату. Как была в «пляжных» тапочках и спортивном костюме, так и вылетела наружу. Голова работала на удивление чётко и ясно.
Наташа сидела в запертой «Эгиде» совершенно одна, если не считать псов. «Не считать», впрочем, было бы затруднительно. Филя и Степашка дружно забрались на второй этаж, чего обычно не делали, но пользоваться безнаказанностью и бродить по коридору не захотели. Уселись против Наташи и стали смотреть. Двумя парами разумных вопрошающих глаз. Наташа не вдавалась в подробности дрессировки, но много раз слышала, что свирепых служебных собак нельзя гладить и баловать – от этого у них, мол, снижается злобность. Больше всего ей сейчас хотелось сесть между овчарками на пол, сгрести обоих злобных-свирепых-зубастых в охапку и ощутить их тепло.
А ещё перед ней светился дисплей и стоял телефон, да не просто телефон, а большой сложный агрегат со множеством функций, и это в квадрате и в кубе означало, что она не одна. И даже способна кое- что предпринять. Наташа отчаянно высморкалась и стала звонить в «Василёк». Она не могла бы назвать конкретную причину, заставившую её так поступить. Не считать же причиной общее ощущение, что Меньшов и «Эгида» были связаны гораздо плотнее и крепче, чем о том вслух говорилось…
Антона Андреевича не оказалось на месте, и она разыскала его, как и Катю, по трубке. Он куда-то ехал на своём «БМВ» – было слышно, как ворчал двигатель. Меньшов воспринял новость по обыкновению без эмоций, даже вежливо поблагодарил Наташу за сообщение, и она запоздало подумала, что, может быть, ошиблась и зря позвонила ему.
Положив трубку, она всё-таки не выдержала и уткнулась лбом в край стола рядом с клавиатурой. Там, наверное, уже все для Александра Ивановича кровь сдали, а она – здесь…
Она не подозревала о том, что минуту назад замкнула цепочку, которая в итоге должна была спасти Саше жизнь. Наверное, эта цепочка так или иначе замкнулась бы и без неё, но повезло именно ей.
…Её щеки коснулось сперва тёплое дыхание, потом – длинный влажный язык. Наташа открыла глаза. Злобный-свирепый Степашка стоял рядом с ней и неумело пытался утешить, а грозный-клыкастый Филя, опершись лапами, заглядывал через стол: получается ли у напарника, не надо ли чем помочь?.. Наташа съехала на пол и крепко обняла обоих страшилищ. Здоровенные псы сами прижимались к ней, облизывали её лицо и тихо поскуливали.
Женщина, которую Каролина доверчиво называла тётей, на самом деле никакой тётей ей не являлась. Ветви семьи разошлись ещё при царе, когда старший из братьев Свиридовых выиграл в лотерею домик с яблоневым садом и небольшим участком земли. Несколько лет домик гостеприимно вмещал всю родню и в особенности детей, которых привозили из Питера на необычайно вкусные яблоки. Потом сменилась власть и по-новому расставила приоритеты. Домик отобрали, его владельца (работавшего на Путиловском) объявили чуть ли не помещиком, и младшие братья, до тех пор очень завидовавшие старшему, на всякий случай перестали с ним знаться.
Несколько десятилетий спустя, годы этак в семидесятые, когда революционные страсти начали покрываться сказочным флёром и отходить в область детской литературы, были предприняты некоторые попытки к воссоединению. Однако дальше протокольных визитов вежливости дело не двинулось. Родственное чувство было слишком давно и слишком прочно утрачено.
Квартирные окна светились, но хозяйка дома довольно долго не подходила к двери.
– Кто?.. – не торопясь открывать, наконец спросила она.
– Тётя Жанна, это я, – подалась вперёд Каролина. Женщина неторопливо сняла цепочку, потом отперла замок. Она была облачена в длинный, почти до пяток, тёмный халат и отороченные мехом шлёпанцы. Строгая причёска уложена волосок к волоску, в левой руке – зажжённая сигарета.
– Здравствуйте, – сказал Снегирёв.
Жанна Петровна была отчасти похожа на Каролину. Та же тонкая кость, то же внутреннее
