этого неистово зачесалась вся кожа. Хотелось покатиться по полу и завыть, а лучше всего. – кончиться сразу. Ирония судьбы!.. Какая-то дрянь, подло ударившая изнутри, проделывала с ним примерно то же, что сам он проделал с тем парнем считанные часы назад… Парню, правда, почти не было больно. Но он точно так же, как теперь Валентин, не понимал происходившего с ним, и в этом-то заключался весь ужас.
На самом деле Кочетов последние лет десять вообще ничем не болел, считал своё здоровье несокрушимым и физических недостатков, кроме склонности к лишнему весу, за собою не числил… Тут ему снова подумалось, что и убитый парнишка, наверное, рассуждал приблизительно так же. Что, мол, за черти? Нога слегка занемела? Плевать, само всё пройдёт!.. Я такой сильный-крепкий-здоровый! Я ничем никогда… Вот-вот. А потом – амба. Валентин сполз с кровати, постоял возле неё на коленях, начал медленно подниматься. Раскалённые когти по-прежнему сидели у него в животе и правом боку, делая каждое движение невыносимым, дурнота мешала сосредоточиться. Валентин всё-таки справился и мобилизовал специальные навыки, отодвигая боль на задворки сознания. Это не в полной мере удалось ему, но по крайней мере он сумел подняться и, скрючившись в три погибели, поплёлся в сторону санузла.
Когда он только купил квартиру, ванная и туалет в ней были раздельными. Обычно это считают неоспоримым достоинством жилья. Однако Валентину уж больно понравилось оформление торгового зала в ближайшем магазине сантехники – этакими совмещёнными уголками, – и во время ремонта разделяющую стенку сломали. Теперь здесь царила стерильная чистота, повсюду мерцали сугубо импортные краны и рукоятки и простирался рельефный кремовый кафель пятьдесят на пятьдесят сантиметров, потолок и стены такого же рисунка, как пол, только на полу плитка была особая, не поскользнёшься даже намыленными ногами… и, естественно, с подогревом.
За всё это Валентин, будь он сейчас в состоянии, должен был бы себя прочувствованно поблагодарить. Но ему было не до того. Он лишь тускло подумал о своей аптечке с одноразовыми шприцами и всякими полезными лекарствами, способными одолеть боль. Однако усилия, потребные даже для того, чтобы взять ампулу морфия и сделать укол, были чрезмерными, и надрываться явно не стоило. Сознание угасало, придавленное непомерным грузом страдания. Боль воспринималась уже не как боль, а как чудовищная усталость, что было ещё хуже рвущих печень когтей. Валентин столько раз причинял смерть, а сам, когда она пришла за ним, оказался совсем не готов… Того паренька, верно, тоже нашли в весёленьком виде… но хоть не посреди сортира со спущенными штанами… Впрочем, Валентину и это стало уже безразлично. Он просто осел на тёплый шершавый пол, обхватил свободной рукой (вторую никакая сила не оторвала бы от правого подреберья) телесно-кремовый унитаз, беспомощно опустил к нему голову… и перед глазами почернело вконец.
– Папа, сука буду, с арабом непонятки какие-то! – Лёнчик-поддужный свой хабарик из вежливости не выщелкнул, а аккуратно определил в пепельницу. – Бабки в этом месяце не заслал, шугается, жопой чую, соскочить хочет…
– Шугается, говоришь? – Француз нехорошо прищурил глаз и, не сдержавшись, грохнул кулаком по столу. – Соскочить?.. Съезди-ка разберись. Болта возьми и Сяву Брянского… Сдаётся мне, араб в свой сектор Газа уже педерастом отъедет…
Ленчик, веселея, убежал исполнять, но Петру Фёдоровичу было не до веселья. Ну что, бля, за жизнь! Со всех сторон обошли. Чёрная полоса. А тут ещё араб этот, сука. Спалить ему лавку на хрен. Всего- то делов…
«Мы сдали того фраера войскам энкавэдэ, с тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде…» Коньяк потихоньку давал о себе знать, наступало приятное расслабление, глаза Петра Фёдоровича закрылись, и он, сидя в кресле, задремал – годы, плюс чёртов стресс. Ничего хорошего, впрочем, ему не приснилось, а проснулся он по-звериному – от ощущения присутствия в комнате посторонних. Собственно, все были свои, но сон выдался в руку. В дверях стоял злой как чёрт Ленчик. Злой, но не смеющий разбудить. Под глазом
У него наливался солидный, с душой поставленный синяк.
– Папа, там беспредел полный!.. – Поддужный сглатывал и с трудом выдавал связный рассказ. – Араб звякнул, кодла тут же налетела… тихвинские… Никаких тёрок, сразу мочить… Болт никакой, Сява тоже… Я двоих… то есть полный форшмак…[37] По мне, папа, так валить их надо, козлов… Они ж ещё, падлы, стебутся… – и Ленчик протянул Французу визитную карточку., На карточке значилось: «АНДРЕИ ЖУРБА. РЕШЕНИЕ НАБОЛЕВШИХ ВОПРОСОВ».
А Сергей Петрович Плещеев сидел в это самое время| в очень большом кабинете и не мигая смотрел непосредственному начальству прямо в глаза:
– Нет, не Скунс. Что хотите со мной делайте, но не Скунс…
Забота о трудящемся человеке
– Помню, пришла мне открытка на «Москвича», поехали мы с Валеркой на Охту… – вспоминал Александр Васильевич Жуков. – Как сейчас – семьдесят пятый год, зима… Ты тогда на каком курсе учился? – обернулся он к сыну.
– На четвёртом, – откликнулся доктор наук. В относительно небольшом помещении гудели мужские голоса, пахло мокрыми шапками и полностью отсутствовал кислород. Межрайонное регистрационно- экзаменационное отделение ГАИ, где ставят на учёт автомобили, располагалось в доме на Московском шоссе, выстроенном, не иначе, в годы бурного развития метрополитена. Чем ещё объяснить внутренний дизайн отделения – светильники, стилизованные под бронзовые факелы на стенах, и декоративные решётки, которым самое место было бы где-нибудь в подземном вестибюле «Владимирской»? Если ещё добавить отсутствие солнечного света, давку и духоту – сходство со станцией метро в часы «пик» делалось почти абсолютным…
– И деньги уже были оплачены, четыре тысячи восемьсот, через сберкассу, – продолжал Александр Васильевич. – Приехали, спрашиваем, какие цвета. Есть, говорят, синие и зелёные. А у нас четыреста второй до того был, серо-голубой. Шестнадцать лет прожил, очень мы его… Ну и я наобум святых спрашиваю: а серо-голубенького, мол, не завалялось у вас?
Сходство с метро усугублял ещё и жестокий дефицит «посадочных» мест. Двое Жуковых и Снегирёв переминались с ноги на ногу возле стены, томясь в бесконечном ожидании перед очередной дверью. Рабочий день МРЭО неумолимо приближался к концу, и уже было ясно – «в один присест» всё провернуть не удастся. Спасибо на том, что не пришлось стоять в километровом хвосте на площадку осмотра: сработали ветеранские документы, предъявленные Александром Васильевичем.
– И что вы думаете? – рассказывал Жуков-старший. – Есть один, говорят. Выходим во двор – действительно есть! Стоит, родимый, посередине, со всех сторон загороженный. У меня сердце упало – держи карман, будут они десять других в сторону отодвигать, чтобы мне его выкатить! А они без единого слова – раз-раз-раз – и заводят уже. Нет, времена всё-таки были… Застой не застой, а уважали трудящегося человека!
Нынешний «Москвич» был куплен своим прежним хозяином в том же единственном на весь тогдашний Ленинград магазине, куплен с разницей, может быть, всего в несколько суток. Не исключено даже, что какое-то время они провели на площадке бок о бок и были, так сказать, неплохо знакомы. Теперь этот «двоюродный брат», за которого была заплачена цена новой «восьмёрки», стоял в боковом проезде под охраной снегирёвского вездехода, а новый владелец с группой поддержки переползал от кабинета к кабинету и уже вслух клял всё на свете. В настоящий момент номера москвичовских агрегатов, засвидетельствованные на площадке инспектором, прогоняли через компьютер, выясняя, не числится ли машина в розыске. Дело, безусловно, необходимое, но оставалось неясным, почему быстродействующий компьютер занимался этим уже часа полтора. Помимо прочего, в МРЭО не было предусмотрено туалета – кстати, как и в метро. Мужчины благодаря естеству ещё могли обойтись – в конце концов, через Дорогу виднелись заметённые снегом кустики парка. Дамам-автомобилисткам приходилось существенно хуже. Снегирёв увидел, как женщина в красной курточке остановила спешившую мимо сотрудницу и о чём-то
