От неё едва уловимо пахло дорогими французскими духами. И вся она была какая-то иная – в светлых узких брючках, в легкой шелковой блузке… Прозрачная, воздушная, неуловимая, как летнее облачко…
– Какая ты сегодня!.. – не смог сдержать восхищения Сергей (хотя и зарекался, ох зарекался делать комплименты… Чёрт за язык дёрнул!).
– Мы же на выставку собрались. Персональную, между прочим, не хухры-мухры. Ах, вернисаж, ах, вернисаж!..
– Какой портрет, какой пейзаж!.. А что по этому поводу великий Кант?..
– Он был солидарен с Козьмой Прутковым: «Нельзя объять необъятное». Дескать, стремиться к абсолюту, сиречь к овладению всеми сторонами человеческой деятельности, не только неправильно, но даже и пагубно. Кант, увы, живописи не понимал. Да ещё и теоретическую базу подвёл…
Сергей Петрович посмеялся, но потом прикусил язык, решив от греха подальше не упоминать не только Канта, но и вообще никого из философов. А то опять начнётся какая-нибудь трансцендентность с трансцендентальностью…
– Так куда стопы направляем? – уточнил он.
– Помещение Блоковской библиотеки. Невский, двадцать, – ответила Даша. – Там сегодня новая звезда восходит. По имени Виктор Ляпкало…
– Да? – невольно усомнился Плещеев. – И что, действительно хороший художник? Неужели ещё не перевелись?..
Даша пожала плечами:
– Так говорят… Сама я не видела…
Когда они подошли к зеленоватому зданию, где проходила выставка, Сергей обрадовался, что оставил машину на набережной канала – с парковкой здесь пришлось бы туго. Он даже удивился, что нашлось так много желающих посмотреть работы этого… как его… Ляпкало.
– Слушай, а он кто? – спросил Плещеев. – С такой-то фамилией?
Они подошли к входу на выставку. Сергей пропустил даму вперед, придерживая тяжёлую дверь, однако войти сразу за ней ему не удалось. Навстречу вывалилась развеселая компания, сама так и просившаяся на полотно. Две высокие стройные девицы, а посередине – толстенький мужичок, росточком им по плечо.
«И никаких комплексов…» – насмешливо подумал Плещеев.
Они с Дашей вошли в белый зал, где висели картины. Вокруг ходили сплошные знатоки живописи, а у стены на стуле сидел некто, и у него был вид мэтра, обозревающего плоды своего вдохновения, выставленные на потребу толпы.
Плещеев взглянул на ближайшее полотно и понял, что скоро сравняется с великим Кантом в непонимании живописи. По крайней мере, современной. Картина называлась «Полная женщина с оголённым торсом». И действительно, на зрителей смотрела кокетливая толстуха в голубых брюках. Её «оголённый торс» был поистине монументален. Обладательница этой роскоши победоносно взирала на зрителей, закинув руки за голову и восседая на плечах мужчины, который (должно быть, по контрасту) казался тщедушным и хрупким. Оставалось только гадать, как он под таким грузом вообще не отдал концы.
В мужчине без труда угадывался сам автор картины…
– Ну прям Рубенс, – сказал Сергей Петрович. – Тициан. Кто там ещё такими, вдохновлялся?.. Бр- р…
На следующей картине та же женщина, но уже в платье и цветном платке, стояла возле стола. Рядом блестел пузатый самовар и были разложены всякие вкусности к чаю.
– Кустодиев, – сказала Даша. Повернулась к Плещееву и посмотрела ему в глаза: – А ты… какими вдохновляешься?
– А вот такими, как ты, – честно признался Плещеев. Даша ничего не ответила. На следующей картине был изображён алкоголик средних лет, почесывающий плечо.
Когда они вновь вышли на залитый солнцем Невский, Плещеев сказал:
– Я тебя подвезу. Даша покачала головой.
– Не хочется домой… Такая погода… Может быть, погуляем?
Сергей Петрович Плещеев уже забыл, когда ему последний раз доводилось ГУЛЯТЬ. То есть ходить по улицам просто так, без особого дела.
– А что, – согласился он. – Можно!
И тут же подумал: «Господи, ну что я творю?.. Добром ведь не кончится…» И тем не менее он шёл рядом с Дашей. И ни на что не променял бы эти минуты.
Скоро они оказались у самого Адмиралтейства, в тенистом Александровском саду.
– В детстве мне жутко нравился памятник Пржевальскому, – сказала Даша. – Особенно верблюд. Так хотелось на него забраться, но няня не разрешала… Очень строгая была…
– Забирайся! – решительно огляделся Плещеев. – Няня не видит.
– Вот так и всегда, – она вздохнула как-то уж слишком тяжело. – Когда надо было, не пускали, а теперь…
– Что с тобой, Дашенька?
– Да так… А с чего бы мне веселиться? – спросила она вдруг очень серьезно и остановилась. – Что такого хорошего?..
– Хорошо уже то, что живёшь, – сказал Сергей Петрович. – Тем более ты… ведь всё при тебе. Красивая, без пяти минут кандидат…
– Забыл прибавить: квартира, дача в Токсове, дедушка-академик… – болезненно усмехнулась Даша и посмотрела ему в глаза. – Если бы ещё счастье… – внезапно задохнувшись, прошептала она. Отвернулась и быстро зашагала к памятнику великому русскому путешественнику.
Плещеев пошёл следом, мучительно подбирая слова.
– Будет и счастье, – не придумав ничего лучше, сказал он наконец. – Обязательно будет…
Даша молча села на скамейку. Плещеев устроился рядом. Ему смертельно хотелось сделать для нее что-то очень хорошее, чтобы она снова смеялась, чтобы перестала грустить. Он обнял её за плечи, и оказалось, что ей не хватало именно этого. Она вдруг повернулась – так, словно жестоко озябла и искала тепла, – тесно прижалась лицом к его плечу и замерла.
– Вот встретишь хорошего человека… – начал было Плещеев. И понял, что сморозил непоправимую глупость.
– А если я его уже встретила? – вдруг спросила Даша. Она подняла на него глаза, ставшие из голубых тёмно-серыми, и ничего не добавила, потому что больше не было нужды в словах.
«Господи, да что ж это!.. Люда!.. Люда?!» – ахнул про себя Плещеев, но было поздно. Его руки уже гладили её волосы, уже поднимали её лицо к своему. Он хотел дружески поцеловать Дашу в лоб, но почему-то не получилось: губы встретили губы.
Он хотел говорить, но она прошептала:
– Не надо… молчи… Я знаю, я всё знаю… И мне не нужно от тебя ничего… Ты только «прощай» мне не говори…
Практическая психология
– А сейчас проделаем маленький эксперимент… – подходя к рабочему столу Пиновской, с заговорщицким видом сообщил коллегам Осаф Александрович.
Стол этот являл собой полную противоположность его собственному. Он был почти пуст, а то немногое, что на нём всё же имелось, лежало в идеальном порядке. У самого Осафа Александровича и на столе, и вокруг (в том числе под) царил редкостный беспорядок. Злые языки утверждали, что подобного «пожара в бардаке во время наводнения» другому человеку было бы не устроить даже нарочно.
– Итак, приступим… – жестом фокусника потёр ладони Дубинин. – Видите папку?
