эта гонка по ночному шоссе… бесконечные ухабы и тряска, от которой желудок вот-вот поднимется к горлу…
Левый тоже порывался заплыть и сомкнуться навеки, но Плещеев раз за разом делал над собой усилие, упрямо расклеивая ресницы. Он всё пытался рассмотреть своего спутника, насколько это было возможно в слабых отсветах с приборной доски. Получалось плоховато: он кое-как различал только профиль да кисти рук на руле. А когда появлялся встречный автомобиль, Сергей Петрович едва успевал заметить, как вспыхивал серебром короткий ёжик волос. И глаз тут же захлопывался сам собой, не вынося резкого света.
Его спутник всё больше помалкивал, и Плещеев начал-таки замученно сползать в подобие полусна. Голос хозяина «Нивы» заставил его встрепенуться:
– Осиновая Роща… ГАИ скоро.
– Тебе там… – пробормотал Плещеев. Договорить окончание фразы – «светиться, наверное, ни к чему» – оказалось задачей для него непосильной, однако седой понял с полуслова.
– Прорвёмся, – пообещал он с ухмылкой. Он не стал дожидаться, пока обитатели типового стеклянного домика засекут плещеевские бинты и пожелают выяснить, что к чему. Едва выкатившись на спуск, с которого уже виден был пункт, «Нива» тревожно замигала фарами, а потом посигналила и, подъехав, притормозила. Водитель выпрыгнул наружу и, не закрыв дверцы, побежал навстречу полному усатому инспектору, спустившемуся по лесенке:
– Ребята, выручайте! Где в Питере глазная травма ближайшая?..
– На Литейном, двадцать пять. Круглосуточная… А что такое случилось? – последовал закономерный вопрос.
– Да этот, блин, дурень, мать его… – красочно охарактеризовал Плещеева седой. И потыкал пальцем в сторону «Нивы»: – Дача в Горьковской, всё сами, только сегодня последний гвоздик забили, одни стены, брус с пенопластом… Жена ещё и не видела, хотел, чтоб в готовый домик её…
– Что случилось-то? – спокойно напомнил гаишник, привыкший ещё и не к таким историям, звучащим в ночной час на шоссе. Насколько видел Плещеев, его собеседник чуть не приплясывал между ним и машиной. Так ведёт себя человек, разрываясь между необходимостью скорей мчаться дальше и страстным желанием выговориться, хоть кому-то поведать о внезапно и по-глупому постигшей беде.
– Так этому, гроб его мать, шпингалет в окошке не понравился, поправлять начал… Уже в городское переоделся, пижон хренов… Я ему – брось, Серый, завтра день будет, а он – ща, айн момент, мать его… сила есть, ума не надо, как нажал – и вместе с рамой наружу… А окошко, ёксель-моксель, на втором этаже… Бильярд ещё туда пыжился втюхать… Хоть бы бросить додумался, летел пока, так и на то мозгов не хватило, ёлкин двор, хресь мордой прямо в стекло, изрезался весь… И руку, по-моему…
Плещеев смотрел сквозь слипшиеся ресницы, по достоинству оценивая диспозицию. «Нива» стояла с включёнными фарами, развёрнутая к возможным наблюдателям почти боком. Седой отчаянно жестикулировал, не давая гаишнику сосредоточиться на номерах.
– Литейный, двадцать пять, говорите? Это, если отсюда, по какой стороне?
– По правой. Сразу после улицы Пестеля. Плещеев обессиленно закрыл глаз. «Где лучше всего хранить „левый“ ствол? – вспомнилось ему. – В служебном сейфе у знакомого офицера РУОПа…»
– Пестеля, Пестеля… – доносилось снаружи.
– Как съедете с моста, четвёртая направо. Считая набережную. Двадцать пятый дом сразу за ней и вход прямо с Литейного. Машину, смотрю, только что… Вы по городу-то уверенно ездите?
– А то! Это машина новая, а права с семьдесят восьмого… Только, хоть тресни, путаю – Пестеля, Герцена… Гоголя тоже ещё… Спасибо, начальник!
– Счастливого пути. Только, пожалуйста, не кипятитесь, езжайте спокойнее.
Седой клятвенно пообещал не превышать, не нарушать и не пересекать. Звук прихлопнутой дверцы пробил Плещееву голову электрическим током. «Нива» подчёркнуто плавно тронулась с места и резво помчалась в сторону Парголова.
– Тебя куда? – спросил седой, когда въехали на Поклонную гору. – Может, сразу к живодёрам, в больницу? Или домой, супруге на руки сдать? Она у тебя, помнится, медик… А то хоть прямо в «Эгиду», должен же там у вас ночью кто-то дежурить…
– Домой… – выдохнул Плещеев.
Человек за рулём обидно фыркнул, однако тут же полез во внутренний карман и снова выудил телефон. Плещеев больше не открывал глаз и не видел движения, но было слышно, как аппаратик еле слышно попискивал от нажатия кнопок. Сергей Петрович соображал уже совсем скверно. «А ведь я номера ему не давал, – равнодушно зарегистрировало сознание. – И про „Эгиду“ не говорил…» И документов, из которых его спаситель мог бы почерпнуть все эти сведения, в «девятке» не было…
Люда сняла трубку, и мысль о том, что его сейчас заложат ей с потрохами, моментально смела все остальные.
– Людмила Борисовна? Доброй ночи, извините, Бога ради, что разбудил… Да нет, просто мы сейчас с супругом вашим подъедем. Уже рядом, мимо больницы академической… Только, знаете что, на всякий случай… Вы на звонок сразу не открывайте, спросите, кто там, Сергей Петрович вам ответит, и вот тогда вы нас пустите, хорошо? Ну, я так и знал, что с его-то работой вас ничем уже не удивишь… До встречи, Людмила Борисовна. Будем через минуту.
Плещеевы жили в большом кирпичном доме на, проспекте Тореза, на восьмом этаже. У них была хорошая трёхкомнатная квартира, имевшая один недостаток: низковатые потолки. Будь потолки выше можно было бы заказать в мастерской более высоки стеллажи и поставить на них раза в полтора больше книг. Время от времени Серёжа приходил к выводу, что книги постепенно выживают их с Людмилой из дому, и грозился устроить «прореживание». Иногда он даже брался за дело. Тогда посреди коридора вырастала пыльная куча, возле которой он просиживал на полу часа полтора, раскладывая книги на стопки: эти – оставить, эти – знакомому лоточнику, эти – в помойку. Потом заявлял, что не находит в себе сил выбросить хоть одну, и водворял все книги на место. Положительный эффект от подобных мероприятий состоял в том, что во втором-третьем ряду обнаруживалась масса изданий, о которых Серёжа успел давно и прочно забыть.
Ночной звонок, сдёрнувший Людмилу с постели, сразу внушил ей смутное беспокойство. Видно, недаром она весь вечер не находила себе места, а потом еле-еле заснула. Почти так же она себя чувствовала и в тот злосчастный день, после которого Серёжа пять месяцев пролежал в госпитале, беспомощный и почти слепой, а она… О том, что случилось с ней самой, лучше было вовсе не вспоминать. Вот уж правда святая, что у докторов в этом плане всё получается не по-людски. Да так, что тебе велят начисто отказаться от дальнейших попыток…
Неужели с Серёжей опять…
Она еле успела накинуть халатик и кое-как заколоть волосы, когда ночную тишину квартиры взорвал пронзительный трезвон из прихожей. Почему-то Людмила всегда пугалась звонков, и в особенности тех, которых ждала. Она со всех ног бросилась к двери и сразу открыла её, даже не вспомнив о строгих наставлениях незнакомого голоса по телефону. Серая с белыми лапками кошечка – подарок Семёна Фаульгабера – выскочила вместе с хозяйкой.
– Серёжа!.. – ахнула Людмила.
Её Серёжа мешком обвисал на плече у какого-то чужого мужчины. И большую половину лица – повторение давнего кошмара – скрывала испятнанная кровью повязка…
– Люда, ты не думай… я ничего… – бодро выговорил Плещеев, и ноги у него окончательно подкосились.
– Чем заниматься приходится, – недовольно буркнул его спутник. И внёс эгидовского шефа через порог, как молодую невесту: – Людмила Борисовна, он действительно «ничего», так что вы попусту не волнуйтесь. Лучше всыпьте ему как следует, когда отлежится. Он, понимаете, в Токсово ездил на встречу с важным свидетелем, а нас предупредить не соблаговолил. Храбрый больно. Вот и схлопотал по очкам…
Плещеев наконец-то расслабился и вздохнул, ощутив под собой знакомый диван. И родные пальцы жены, коснувшиеся лица.
– Вы, Людочка, с ним правда построже, – сказал хозяин «Нивы». – Ну, бывайте, побегу… Да не беспокойтесь, выйду уж как-нибудь…
