Спустя несколько секунд в прихожей щёлкнула дверь.
– Люда!.. – прохрипел Плещеев. – Как он выглядел? Ты его рассмотрела?
– Тебе очень больно? – сдерживая слезы, спросила жена. В такие минуты она всегда переставала быть врачом и вела себя просто как женщина, любящая и напуганная. – Ты хоть что-нибудь видишь?
– Вижу, Спичинка, вижу, – сказал Плещеев. – Просто… Очки вот… Ты его разглядела?
Описание, сделанное растерянной Людой («такой худой, невысокий… волосы ёжиком, седые… лицо… да как тебе сказать… Бог его знает… глаза вроде светлые…»), мало что добавило к его собственным ощущениям.
– Люда, – сказал он, ловя здоровой рукой и крепко, как мог, сжимая руку жены. – Запомни, ты никого не видела. Поняла? Ни-ко-го… Позвонили, ты открыла, я один за дверью стоял… На стеночку опирался… Кто бы тебя ни спрашивал, хоть Дубинин с Мариной… Он успел уйти, и ты его не видела. Поняла?
Догадка, мелькнувшая, как озарение, на время вернула ему и остатки сил, и способность говорить внятно.
– П-поняла… – ничего не понимая, кивнула Людмила. Она только чувствовала, что для Серёжи это почему-то было очень важно. Иных причин ей не требовалось.
Спокойной ночи, дядя Кемаль…
Дядя Кемаль был тёмен лицом, как ненастная туча. И больше всего напоминал монголо-татарского завоевателя с картины «Баскаки». Даром что тот восседал на горячем белоногом коне, а дядя Кемаль – на старом потёртом ковре вьетнамского производства. А вместо русских девушек, брошенных на колени с локтями, стянутыми за спиной, перед ним сидел, развалясь, этот тип в неизменном спортивном костюмчике. И нагло улыбался, заложив за уши длинные, вечно засаленные пряди.
– Скунс поразмыслил, дядя Кемаль. Хорошо-о-о поразмыслил. Он не будет «делать» Плещеева. Так что можете распорядиться этим заказом, как пожелаете.
Кемаль Губаевич величественно кивнул, с отвращением заглатывая ароматный цейлонский. Проклятый Скунсов посредник издевался над ним и нисколько этого не скрывал. «Как пожелаете»!.. Иэ-э-э- эй, до чего некрасиво вышло с Плещеевым… Кто же предполагать мог, что этот сукин кот даже к бабе с охранником…
Один на кладбище и двое в больнице… Жанночка со спинно-мозговой, а Гафур – язык выговорить не поворачивается… «Клиент», правда, тоже в больнице, но теперь до него поди доберись… Разведчик было пошёл, сунулся на этаж и – еле отоврался, ошибся, мол, коридором… Половина «Эгиды» круглые сутки пасётся, кто в палате, кто при дверях… Собаку – тьфу! – под окном стеречь посадили… И вперемежку с эгидовцами – во имя Аллаха, милостивого и милосердного, – тихвинские. Тоже охраняют, не выгонишь. Не их, дескать, рук дело. Вор ворует, сыщик ловит – обоюдное уважение. Журба самолично явился. Спрашивал, не надо ли телевизор либо компьютер Плещееву возле кровати, только скажи. Тот бы и рад, ан глаза в задницу провалились, так они в холле «ящик» поставили, братва вместе с эгидовцами «Клуб путешественников» смотрит… То есть жди у моря погоды. Когда ещё теперь удобный случай представится… «Как пожелаете»!..
Вслух, разумеется, Кемаль Губаевич произнёс нечто совершенно иное.
– Скунс даже не знает, каких хороших людей он хочет обидеть, – проговорил он, стараясь, чтобы тон балансировал между отеческой воркотнёй и вполне серьёзной угрозой. – Они могли бы сказать: а ну его совсем, не будем больше обращаться к нему. Мы просили выручить нас, а Скунс не помог. Но эти великодушные люди сказали: мы всё ещё верим старому дяде Кемалю. И человеку, про которого он говорил нам так много хорошего. Мы знаем, сказали они, конь и о четырёх ногах, и то спотыкается… Мы дадим Скунсу шанс доказать, что с ним в самом деле можно работать. Вот, возьми, посмотри. Это очень дорогой и сложный заказ. Для настоящего мастера.
Ночной гость взял у дяди Кемаля глянцевую бумажную папку и с любопытством открыл. С цветного снимка, сделанного в каком-то саду, спокойно смотрело красивое, хотя и несколько суровое мужское лицо. Твёрдый рот, седые виски и – если знать – глаза первоклассного снайпера, лишь один раз в своей карьере стрелявшего неудачно.
Санька Веригин. Бешеный Огурец. Антон Андреевич Меньшов. Предприниматель, коммерсант, меценат.
Лицо на мишени…
Кроме фотографии и чисто технических данных, глянцевая папка содержала ещё и подробный отчёт о деяниях, характеризующих моральный облик «клиента». Дядя Кемаль надкусил ароматную булочку и комфортно откинулся на вышитые подушки. Нынешние материалы были, кажется, лучшими, что ему подбирали за последнее время. Присутствовала даже абсолютно подлинная статейка из пожелтевшей «Вечёрки». В статейке рассказывалось, как, обустраивая себе семикомнатные хоромы, нувориш Меньшов шантажом и обманом выселил из дома на Кронверкском несколько многодетных семей. Замечательная фотография сопровождала статью. Кукла, выпавшая из опрокинутой игрушечной коляски, горько плачущая девочка, равнодушно удаляющийся «Мерседес». Журналистке Ольге Бронзовкиной пришлось потом напечатать официальное опровержение, но поди-ка его теперь отыщи. Свободная пресса: слухи и домыслы – аршинными буквами на полполосы, а через два номера извинения – крохотным пятнышком в незаметном углу, ещё поди-ка заметь… Зато прилагаются челобитные к тогдашнему районному начальству, написанные с чудовищными ошибками, но притом каллиграфическим почерком, который почему-то нередко встречается у людей малограмотных. Этих людей при желании можно найти и спросить. Они подтвердят. А вот журналистка – в Израиле. И не Бронзовкина, а Шнеерсон. Ищи ветра в поле.
Дядя Кемаль хорошо помнил, как внимательно и подробно изучал «велосипедист» досье на Плещеева. Битый час над ним просидел, потом ещё уединился с компьютером. А эту папку почему-то сразу закрыл и положил на ковёр рядом с собой. Кемаль Губаевич успел ощутить мгновенную радость: неужели как Петрухина – без раздумий?.. Ночной гость поднял глаза, и он понял, что радость была преждевременной.
– Что такое, дорогой? – спросил он на всякий случай. – Что-то не нравится?
– Дядя Кемаль, – глухо и безо всякого выражения проговорил посетитель. – Пускай запомнят все, кому хочется жить: контракта на Меньшова не будет. Этот человек принадлежит Скунсу. Это его человек. Ты понял, дядя Кемаль?
Кемаль Губаевич понял в основном то, что нажил себе здоровенный геморрой, с которым неизвестно как теперь быть.
– Йэ-э-э-эй… – протянул он укоризненно, стараясь выкроить себе время на размышление. – Как нехорошо получается… А может. Скунс всё же подумает? Сумму ты видел, но если двадцать сверху, а, дорогой?
И, ещё не договорив, осознал: зря. Зря он это сказал.
– Дядя Кемаль, ты плохо меня слушал, – всё тем же бесцветным голосом повторил «велосипедист». – Я не знаю и знать не хочу, какую дорожку он Шлыгину с Базылевым перешёл. Я тебе просто говорю: контракта на Меньшова не будет. И ты это лучше запомни…
Вот тут Кемаля Губаевича охватил гнев, достойный смуглолицего завоевателя с картины художника Иванова. Сменявшие друг друга «курки» не первый год кушали у него из рук. Они редко задавали вопросы – их задача была эти самые вопросы решать, причём быстро и эффективно. Они говорили «есть!» и были всем довольны, пока он, дядя Кемаль, не приходил к выводу, что какой-нибудь Миша или Гриша зарвался, либо знать стал многовато, либо ещё как-то по-другому себя исчерпал – и тогда очередному Славику или Владику вручалась Миши-Гришина фотография… Всё понятно и просто, а главное, не на что обижаться: условия-то известны были заранее, только каждый почему-то воображал, будто лично для него сделают исключение… А этот?! С какой стати все перед ним должны на задних лапках скакать? И, главное, толку с него…
– А не много берёт на себя Скунс? – спросил дядя Кемаль, угрожающе наклоняя вперёд голову в
