врачи. Не бери в голову.
«Это ты сейчас так говоришь. А потом?..»
На прогулках Чейз тоже мгновенно оказывался между Атахш и любым посторонним, будь то человек или собака. Куда и девались все его с таким трудом привитые манеры!
— Раньше ты, пакостник, только меня так защищал, — в шутку, но не без горечи попрекала его Рита. Кобель делал невинные глаза, ставил трогательным «домиком» рыжие брови... и продолжал в том же духе. Наверное, это был зов крови, против которого не попрёшь, но Рита все равно не могла отделаться от дурацкой обиды.
Иван Степанович позвонил около полуночи, извинился за позднее вторжение и сообщил, что везёт Кратарангу, выписанного из больницы. Рита положила трубку и повернулась к Атахш:
— Ну, девочка, готовься! Хозяин твой едет.
Привыкшая к разумности суки, она все равно вздрагивала, вот как теперь, когда этот разум в очередной раз себя проявлял. Атахш гибким движением взметнулась перед Ритой на «свечку», лизнула её в нос и устремилась к входной двери. И там замерла, глядя на замочную скважину, только чуть подрагивал пушистый обрезок хвоста. Сообразив, что она кого-то встречает, Чейз слез с тюфяка и встал рядом: мало ли, не вздумается ли кому обижать беззащитное существо? Маленькая Атахш, эта хрупкая скромница, разве сумеет она как следует за себя постоять?..
Такими и увидел их Кратаранга, когда раздался звонок и Рита отперла дверь. В следующий миг Атахш с визгом бросилась ему на плечи, облизывая лицо. Чейз дёрнулся было к вошедшему, но узнал запах и остановился.
Следом за Кратарангой в квартиру вошли Скудин и Гринберг. Евгений Додикович был подобран экипажем «Ландкрюзера» по дороге: он как раз оттрубил смену и, конечно, не мог не репатриироваться в собственный джип, особенно если учесть, что машиной правила Виринея. Обласкав любимицу, Кратаранга повернулся к майору Грину и сказал тоном некоторого упрёка:
— Да. Она хорошо ухожена и сыта. Но мне было бы спокойнее, если бы ты сразу сказал, что оставил её у своей сестры.
«Что?.. — Рита тщетно пыталась понять, о чем говорит хайратский царевич. — У какой-какой сестры?.. Кого?.. Где?..»
Тут Джозеф, пожимавший Ивану Степановичу руку, обернулся, посмотрел на них и вдруг выдал:
— А вы, people[48], в самом деле точно с конкурса близнецов.
Рита почувствовала, что впадает в окончательный ступор, Гринберг же, радуясь очередному приколу, схватил её за руку и потащил к зеркалу, мерцавшему по ту сторону вешалки. Зеркало было советским антиквариатом — без благородной патины, просто мутное, в жёлтых разводах некачественной амальгамы... Тем не менее, хаханьки Евгения Додиковича вмиг прекратились, а Рита с оторопью поняла, что Кратаранга был прав. Они с Гринбергом были одного роста и одинакового сложения: он — обманчиво тщедушный, она — натурально субтильная. Из зеркальных глубин смотрели две идентичные физиономии. Одна принадлежала русской девушке с прямыми светлыми волосами, собранными в хвостик. Другая — классическому махрово-пархатому еврею. «Господи, что же это делается-то?..»
— Едут в нью-йоркской подземке негр и еврей, — с ухмылкой прокомментировал Джозеф. — И вдруг еврей замечает, что негр читает газету на идиш. Он подсаживается к нему и шёпотом спрашивает: «Слушай, тебе таки мало, что ты негр?..»
— Бабушка! — жалобно воззвала Рита. Её трясло и необъяснимо хотелось заплакать, нет, не оттого, что гипотетический родственник оказался не ко двору, просто в такой ситуации всякому станет не по себе. — Бабушка!..
Увы, Ангелина Матвеевна ничего прояснить не смогла. Мимолётного дочкиного ухажёра она ни разу не видела. Зато доподлинно знала: у той не сохранилось ни единой его фотографии. Что характерно, звонить в Лугу ни бабушка, ни внучка не захотели.
Одному Кратаранге не было дела до родственных переживаний. Присев на корточки, он что-то строго втолковывал суке на своём языке, временами указывая пальцем в сторону Чейза. Атахш выслушивала хозяйские наставления, смиренно распластавшись на пузе и уложив голову ему на сапог, но глаза были хитрющие. Хозяин мог сколько угодно рассуждать о никчёмных местных самцах. Она знала лучше.
— М-м-м-да, а ведь вы, молодой человек, совершенно правы... — Академик Шихман оторвался от хитросплетения формул и с нескрываемым уважением, как на равного, воззрился на Эдика. — Шестое уравнение в системе у меня действительно решено несколько некорректно. А потому Шнеерсон... Нет, у вас, Эдуард Владимирович, знаете ли, настоящий божий дар, харизма. М-м-м-да...
В глазах его читалось бешеное движение мысли, губы удовлетворённо кривились. Как же все-таки правильно, что Левин зять, чекист полковник Скудин, уговорил его встретиться с этим юношей. А ведь не хотел, старый дурак, все не верил в чудесную метаморфозу наркомана, амёбы, тунеядца и говнюка. Чудны дела Твои, Господи... М-да...
— Да ну, скажете тоже. — Эдик покраснел и сделал протестующий жест. — Просто, как папа говорит, одна голова хорошо, а полторы лучше...
— Не скромничайте. — Шихман улыбнулся и погрозил пальцем. — Харизма, харизма, чистой воды харизма. Высшая отмеченность, божественная награда, которая даётся человеку свыше и позволяет выделиться среди себе подобных. Шанс, так сказать, возвыситься над законом мироздания. Вопрос в том, как этим шансом воспользоваться...
Лев Поликарпович, присутствовавший здесь же, разрывался между желанием немедленно принять личное участие в научной дискуссии — и добровольно принятой обязанностью присматривать за фон Траубергом. Накануне он пришёл к выводу, что старый фашист уже достаточно адаптировался и можно не только без вреда для здоровья познакомить его с Шихманом, но, возможно, даже порассуждать о теореме Шнеерсона и её доказательствах. Знакомство, к его грандиозному облегчению, прошло без эксцессов, обе стороны явили безупречную вежливость. Однако к математическим проблемам фон Трауберг видимого интереса не проявил — сидел в своём кресле у окна и смотрел на город невыразимым взором горгульи, окаменевшей на башне готического собора.
— К сожалению, — продолжал Шихман, — самые большие грехи совершаются именно теми, кто имеет харизму, потому что дано им много, и если начинают они служить злу, то весьма талантливо. Более того, давно и не нами замечено: чем более в обществе людей, отмеченных харизмой, тем больше и грехов...
Шихман пристально посмотрел Эдику в глаза и, заметив в них искру понимания, отечески улыбнулся.
— Вот у вас, молодой человек, лицо хорошее, на нем теоноя видна, божеское разумение. Нынче это большая редкость.
Он запнулся. Кажется, срабатывал «эффект блудного сына», и он был готов осыпать парня неумеренными похвалами. Как бы боком не вышло. Ицхок-Хаим Гершкович закурил «Мальборо» и продолжил лекцию.
— Так вот... Когда людей, использующих свою харизму во зло, становится в обществе многовато, внешне это проявляется в виде стихийных бедствий — землетрясений, цунами, ураганов, возникают опять-таки стихийные движения народных масс — революции, войны, мятежи, репрессии. Пример? Извольте.
Шихман прочертил сигаретой сизую полосу в кондиционированной атмосфере, голос его приобрёл менторские интонации.
— Возьмём хоть события конца девятнадцатого — начала двадцатого столетий. Ах, сколько выдвинулось в это время талантливейших людей, какая масса научных открытий была сделана, особенно в фундаментальной науке, к какому бурному расцвету науки и техники все это привело! Но верно ли распорядились носители харизмы своим бесценным даром, я вас спрашиваю? Вспомним: именно тогда были созданы мощнейшие средства уничтожения — самолёты, подводные лодки, химическое оружие... бомба атомная, наконец. Соответственно, тяжелейшие войны, волна кровавых революций, гибель
