она, естественно, предназначена сугубо для служебного пользования, ну а после того, как возымел место случай несанкционированного копирования, секретность сгустилась вконец. И ещё бы ей было не сгуститься, ведь запретная зона оказалась весьма притягательным местом для всяческих шаромыжников, поджидавших беспомощных «вольтанутых». Не говоря уже о втором «перстне силы», оказавшемся предположительно у Хомякова...
Иван склонился над компьютером и ввёл свой личный код доступа. Глаза Виринеи сверкнули изумрудными бликами. На экране возник порядочный кусок Московского района. Его испещряли разноцветные кляксы.
— Есть там... проход... в ленинградскую блокаду? — отважилась подать голос Корнецкая. Голос прозвучал отвратительно пискливо.
Все опять уставились на неё, и Звягинцев спросил:
— Женечка, почему вы думаете, что речь идёт о блокаде?
— Ну как же, — ей казалось это очевидным, — «погибает от голода в стужу»... «в занесённой по крышу снегами неприступной обители мёртвых»... и самолёты... — Она судорожно вздохнула, но все-таки выговорила: — С крестами.
На самом деле про блокаду подумал каждый в отдельности. И в самом деле, что мы сразу представляем себе при слове «блокада»? Разве мы вспоминаем, что она вместила в себя две весны и два лета, когда по улицам катились трамваи, в скверах расцветала сирень, а возле Адмиралтейства зрела капуста?.. Нет, блокада для нас — непременно чёрная ночь над вымерзшим городом, заваленные сугробами улицы с мёртвыми останками автомобилей — и не только автомобилей — по сторонам узенькой тропки, это невыносимый холод и курящиеся проруби на Неве...
В общем, по части «где» оракул высказался достаточно ясно. Дело встало за малым — осталось вычислить, «когда» и «кого» необходимо было спасти.
Лев Поликарпович кашлянул и выразил общую мысль:
— Ну и который из девятисот дней нас интересует?
Скудин, разглядывавший карту, хмуро ответил:
— Вариант вообще-то один. Шестое января сорок второго, других туннелей не наблюдаю.
Кратаранга почему-то переглянулся с Виринеей, а Шихман покосился на Гринберга.
«Тот, кто способен замедлить Продвиженье живущих к Тартару»... — медленно проговорил Веня. — Как там дальше?
«Тот, кому сам Хронос послушен», — повторила Женя.
«В нищете и полнейшем презренье», — подхватил Алик. — Откуси я собственную голову — какой- нибудь репрессированный учёный! Их тогда, я думаю, столько погибло! С такими открытиями!
Звягинцев сразу вспомнил отцовские дневники. И шифрованные, наверняка революционные рукописи, которые теперь никогда никто не прочтёт.
Академик Шихман вдруг приосанился и как будто даже стал выше ростом.
— Осмелюсь предположить, — проговорил он, — что речь может идти об одном из моих... наших с Евгением Додиковичем соплеменников.
— Почему? — с интересом спросил Лев Поликарпович.
— Ну как же, — прищурился Гринберг, — «Кровь его одна из старейших на Гее, Только это... несёт лишь одни уязвленья»...
— «Происходит из древнего рода», — скрипучим голосом вмешался фон Трауберг. — Герр Шихман, нас всех здесь объединяет общая цель, так что в данном случае я далёк от национальных амбиций... Однако прошу учесть, что этот древний род может быть и германским. А «уязвленья», равно как полнейшее презрение и нищета, могут проистекать оттого, что одарённый арийский юноша аристократического происхождения находился в плену.
Ицхок-Хаим Гершкович чопорно наклонил голову, признавая весомость его аргументов, а Звягинцев посмотрел на фон Трауберга и невольно подумал, как изменился старый нацист с той минуты, когда обрёл внучку. Он все меньше напоминал мумию, удравшую из Кунсткамеры. Равно как и маньяка, способного рассуждать только на одну тему — о пропавшей наследнице. В кресле на колёсиках сидел по-настоящему крупный учёный. Да, эсэсовский мистик из «Аненербе», да, идейный враг, да, непримиримый научный противник... но этому человеку сопутствовало истинное величие, пусть и с инфернальным оттенком.
— Всегда завидовал дворянам, — впервые подал голос Боря Капустин. — В общем-то, кровь у всех одинаково древняя... Все мы от одной праматери Евы...[50] Только они своих предков по бумажке прослеживают чуть не до Рюрика, а у нас такой бумажки нет.
— Без бумажки ты дворняжка, — хмыкнул Гринберг. Никто из его родственников не имел отношения ни к блокаде, ни к науке о времени, и это было обидно.
«Причину Замыканья спирали в окружность»... — стукнуло Льва Поликарповича. — Спираль времени. Излюбленная тема отца...»
— Мой отец... — сказал он и задохнулся, стискивая в кармане пузырёк с «Изокетом». — Наши предки были из крестьян, но кто знает... Отца взяли в тридцать седьмом, и уже в наше время я его отыскал в Мартирологе расстрелянных на Левашовской...[51] Но, может быть, это тоже неправда и в войну он работал в какой-нибудь шарашке?
Безумная надежда так стиснула сердце, что голова пошла кругом. Увидеть его. Обнять. А после...
— Ваши предки, герр профессор, в самом деле были из крестьян, — кивнул фон Трауберг. — Боюсь, насчёт отца мне придётся вас огорчить: по моим сведениям, Поликарпа Климовича действительно расстреляли через месяц после ареста. Тем не менее, у меня складывается впечатление, что Высшие Силы несколько неравнодушны к вашей семье. Прежде чем ехать сюда, я ведь самым подробным образом составил ваш гороскоп, и знаете что? Вы должны были умереть в раннем детстве, причём насильственной смертью. Я навёл кое-какие справки, и оказалось, что дом, в котором вы жили, разрушило бомбой буквально через полчаса после того, как вы отправились в эвакуацию.
«ВАШЕЙ бомбой, старый козёл, — мрачно подумал Скудин. — А может, это... Марина? Может, при взрыве её через самый первый туннель в блокаду закинуло?..»
Вслух он, естественно, ничего не сказал.
Глеб Буров сложил на груди руки, переступил с ноги на ногу, вздохнул и подытожил:
— Остаётся действовать методом научного тыка. Я правильно понял?
