Семён Петрович Тиберий
Исход академика Опарышева из Санкт-Петербурга отчасти напоминал финал злого волшебника Сарумана из «Властелина колец». Помните, конечно? Когда этот могущественный маг пал от ножа собственного приспешника, которого слишком усердно шпынял, его душа покинула тело в виде плотного серого тумана. Бесплотная тень сперва грозно нависла над поселением хоббитов, но, разрастаясь, все более разреживалась, а потом с запада (благой, по Толкину, стороны света) налетел ветер и развеял её без остатка.
Вот и тут произошло нечто подобное, с той только разницей, что Опарышев, в отличие от Сарумана, никогда в жизни своей не был добродетелен и велик. Да и противостояли ему далеко не хоббиты, а публика куда более грозная.
Тема спасённых архивов возникла в телевизионных новостях ещё раз. Видимо, молодые журналисты оказались настоящими профессионалами, не склонными сразу выкидывать из памяти «отработанные» сюжеты. А может, их обоняния вновь ненавязчиво коснулся тот же ветерок, что в своё время так оперативно донёс запах ореховского пожара? Как знать...
На сей раз ситуацию комментировал сам «Саруман».
— Я бесконечно благодарен пожарным, ведь они рисковали своей жизнью ради вороха старых бумаг, которые многие на их месте приняли бы за ненужные черновики, приготовленные для растопки...
Судя по антуражу, дело происходило в Публичке или иной столь же серьёзной библиотеке, в реставрационном отделе, куда простых смертных не допускают по определению, а телевизионщиков с камерами — под большим нажимом и ненадолго.
— А уж как бы ты радовался, если бы приняли, — прокомментировал Шихман, вместе с Львом Поликарповичем сидевший у телевизора. — Жалеешь небось, что сам давным-давно на растопку не употребил!
Опарышев улыбался, но хорошо знавшие его видели, какова цена была этой улыбке. Московский академик смотрел не в объектив и не на девушку-журналистку, державшую микрофон. Взгляд сквозь толстые линзы был сфокусирован в некоторой точке пространства справа внизу. Да и цвет пухлого, с размазанными губами лица более не соответствовал лежалому тесту, скорее это был колер подгнивающего лимона. Или так падал свет, отражённый зеленоватыми стенами?
— ...И специалистам-реставраторам, которые взялись безвозмездно обследовать, скопировать и обработать каждый листок...
Веня, Алик и Виринея, торчавшие за спинами научных руководителей, дружно покатились со смеху. Не всякий день увидишь по телевизору великомученика, благодарящего за добротный костёр.
— ...В особенности потому, что спасены оказались не только мои личные рукописи, но и часть архивов моего незабвенного дорогого учителя, академика Иосифа Юрьевича Добродеева. А также материалы некоторых наших совместных работ...
На этом мажорном аккорде, в котором явственно слышался шорох бросаемой куда надо соломки, сюжет завершился.
— Как вы думаете, что с ним теперь будет? — спросил Алик, выключая телевизор.
Лев Поликарпович пожал плечами.
— Для начала, наверное, уберётся в Москву... Втянет щупальца. Кстати, сегодня с утра Пересветов проявился, Валентин Евгеньевич. Говорил, звонили ему аж оттуда. — Звягинцев ткнул пальцем в направлении потолка. — Спрашивали о здоровье и очень мягко интересовались, как он насчёт немедленного возвращения к обязанностям. Так дело пойдёт, чего доброго, и нас из отпуска вызовут!
«Хоть из нелегального положения выйдем, — добавил он про себя. И спустился с неба на землю: — А зарплату выплатят, интересно?..»
— В Москву, — хмыкнул Алик. — А там в него тыкать пальцами не начнут?
— Да кому оно нужно, — отмахнулся несостоявшийся нобелевский лауреат. — Они там все с ним повязаны. Кто двадцать лет потемкинские деревни строил по связям с производственными объединениями и научными институтами? Кто всенародные почины плодил и грандиозные программы придумывал? Одна «Интенсификация-90» чего стоила. Там попробуй только ниточку потяни, такие клубки зашевелятся, что никому мало не будет. Не-ет, если я что-нибудь понимаю, это дело тихо замнут, а потом он ещё тише отойдёт от всех дел...
— И будет жить припеваючи? С дачей, с охраной, с личным водителем?
В голосе Вени Крайчика прозвучал определённый мстительный пафос.
— Да зарасти оно лопухами. — Шихман щёлкнул зажигалкой резко, как выстрелил. — Ну их всех. Главное, теперь они нам не будут мешать.
...А с плёнками этого фильма у меня смешной казус вышел. Сам знаешь, киноплёнка тогда горючая была страшно, да ещё и сохла при каждом просмотре. В стационарных аппаратах вообще вольтову дугу зажигали между двумя угольками, подкручивали их потом, когда выгорали, — Бабушка показала руками, как именно сближали заточенные концы угольков. — У нас, правда, аппараты были переносные, в больших чемоданах, но лампы стояли тоже будь здоров, из специального стекла «Пайрекс». Жар такой, что на фиксаторах плёнки нагар нарастал, мы его костяными ножичками счищали. И перфорация все время рвалась, я её нитроклеем подклеивала... А между сеансами плёнки полагалось хранить в особом ящике, в половину этого холодильника, фильмостат назывался. Железный весь, с ёмкостями для жидкости, которая им пересыхать не давала... И вот как-то после сеанса я уже убираю коробки и тут краем глаза сквозь смотровое окошечко вижу: в зрительном зале пожар! Ты учти ещё, что клуб наш был в соборе. Я тогда и не знала, как он назывался, теперь вот Риточка меня туда, в Тихвин, свозила воспоминания оживить, так на экскурсии сказали — Спасо-Преображенский... Словом, каменное было здание, добротное. И вход для нас, киномехаников, в нашу будку был отдельный, по внешней лесенке, именно из-за горючести плёнки... В общем, вижу — горим, у страха глаза велики, там всего-то кресло тлело из-за окурка, до аппаратной через кирпичную стенку и не добралось бы, а мне уж померещилось — все, амба, сейчас плёнки пыхнут! Их, кстати, нам Госкино присылало, фильмы дорогие были, отчётность... Схватила я, как была, железный фильмостат — и айда с ним наружу! По внешней-то лесенке. Еле его потом, когда все потушили, водворили назад...
В проигрывателе вертелся лазерный диск, на плоском экране мелькали классические черно-белые кадры, и звучала песня о дружбе, которая почему-то оказывалась особенно крепкой, если зародилась в Москве. Джозеф Браун с бабушкой Ангелиной Матвеевной смотрели фильм «Свинарка и пастух».
— Вот что меня всегда удивляло, — посмеиваясь, комментировала бабуля, — так это то, что письмо Мусаиба ей толкует карточная гадалка, да верно все говорит, один к одному. И как только допустили? У нас ведь тогда от чудес и экстрасенсорики шарахались, как от огня. Даже в цирке не полагалось ни магов, ни чародеев, таких слов-то не произносили — только иллюзионисты... И вот тебе на. Где материализм?
— Потакали массовому сознанию, — кивнул негр.
Рита за их спинами фыркнула. Джозеф чаще всего удивлял её доскональным знанием российских реалий, но временами выдавал перлы, перед которыми снял бы шляпу если не Черномырдин, то Жванецкий — уж точно. Джозеф, например, всерьёз полагал, что советский строй рухнул, подточенный, во-первых, западной рок-музыкой, а во-вторых — политическими анекдотами, которые придумывало и засылало к нам... ЦРУ.
Выслушав этот тезис, бабушка Ангелина Матвеевна вспомнила знаменитую эпопею, когда это самое ЦРУ без шуток прикидывало, не отправить ли в СССР пару-тройку секс-бомб — тоже с целью полного и окончательного подрыва. Какие ещё анекдоты они после этого могли про нас сочинить?..
От Ритиного фырканья чуть не поднялось облачко мелко истолчённой растительной трухи. Рита возилась у маленьких электронных весов, рядом наготове стояла китайская заварочная кружка с фениксами и цветами. Атахш по-прежнему жила у неё, принимая как должное рыцарское поклонение Чейза. Кратаранга больше не рассуждал о никчёмных местных самцах, но большой город с его экологическими
