— А вы знаете, что из всех, кто живет на этой горе, больше всех и дальше всех путешествовал наш портной? — осведомился у нас один из носильщиков.
— В молодости я побывал даже в городе Лань, а это в двухстах километрах от Юнчжэна, — объявил нам великий путешественник. — И у моего хозяина на стене висел, чтобы произвести впечатление на клиентов, такой же музыкальный инструмент, как ваш.
После чего он умолк, и процессия двинулась дальше.
Но перед самым поворотом, прежде чем скрыться из наших глаз, он обернулся и снова крикнул:
— Вай-о-лин!
Носильщики и десяток крестьян, составляющих его свиту, медленно подняли головы и издали протяжный крик, до того искаженный, что он больше смахивал на скорбный стон, чем на английское слово:
— Вай-о-лин!
И, точно компания проказливых мальчишек, они разразились бешеным смехом. А затем продолжили путь. Вскоре вся процессия исчезла в тумане.
И вот спустя несколько недель после этой встречи мы с Лю вступили во двор его дома. Здоровенная черная собака следила за нами, но не облаяла. Мы вошли в мастерскую. Старик пребывал в очередном вояже, и мы познакомились с его дочкой, Портнишечкой, которую попросили удлинить штаны Лю на пять сантиметров, поскольку несмотря на плохое питание, частые бессонницы и тревожные мысли о будущем, он все равно продолжал расти.
Представившись Портнишечке, Лю рассказал ей про нашу встречу с ее отцом под дождем и в тумане и при этом не отказал себе в удовольствии преувеличить до крайности скверное произношение портного. Она зашлась веселым смехом. Талант имитатора был у Лю в крови.
Я отметил, что когда она смеется, в глазах у нее отражается та же примитивность натуры, что у дикарок-девчонок из нашей деревни. Глаза ее блестели, как драгоценные камни, но неограненные, как неотполированный металл, и это впечатление еще более усиливали длинные ресницы и чуточку приподнятые уголки глаз.
— Не сердитесь на него, — сказала она, — это большой мальчишка.
Неожиданно лицо ее помрачнело, и она опустила глаза. Кончиком пальца она водила по металлической плите швейной машины.
— Моя мама рано умерла. С тех пор он делает только то, что ему нравится.
Лицо у нее было загорелое, и очерк его — чистый, почти благородный. В его чертах ощущалась чувственная, величественная красота, отчего мы
оказались не способны противиться желанию остаться посидеть здесь и любоваться тем, как она нажимает ножкой на педаль шанхайской швейной машины.
Комната служила одновременно и лавкой, и мастерской, и столовой; деревянный пол был грязен, на нем виднелись черные и желтые следы плевков, оставленных клиентами, и было ясно, что моют его далеко не каждый день. Посреди комнаты от одной стены до другой была натянута веревка, на которой на вешалках висела уже готовая сшитая одежда. В углах громоздились штуки тканей и кипы сложенной одежды, и по ним ползали тучи муравьев. Было видно, что об эстетическом облике этого помещения никто не заботится, и вообще тут царил полнейший беспорядок.
На столе я заметил валяющуюся книжку и, признаться, был изрядно удивлен, обнаружив ее в этих местах, населенных сплошь неграмотными; при том что я и сам уже целую вечность не держал в руках книги. Я ринулся к ней, схватил и претерпел страшное разочарование: то был каталог расцветок тканей, изданный каким-то красильным предприятием.
— Ты читать умеешь? — спросил я Портнишечку.
— Чуть-чуть, — ни капли не смущаясь, ответила она. — Но только не думайте, что я совсем уж дурочка, я очень люблю беседовать с теми, кто умеет читать и писать, с молодыми ребятами из города. А вы что, не догадались? Ведь наша собака не облаяла вас, когда вы вошли, она знает мои вкусы.
Похоже, ей тоже не хотелось, чтобы мы сразу же ушли. Она встала со своего табурета, разожгла железную печку, стоящую посреди комнаты, поставила на нее чугунок и налила в него воды. Лю, который не сводил с нее глаз и следил за каждым ее передвижением, поинтересовался:
— А ты чем будешь нас угощать, чаем или горячей водой?
— Пожалуй, горячей водой.
Это свидетельствовало о том, что мы ей нравимся. В здешних местах, если кто-то приглашает вас выпить горячей воды, это значит, что в кипящую воду он вобьет яйца, добавит сахара и угостит вас вкусной похлебкой.
— А знаешь, Портнишечка, — обратился к ней Лю, — у нас ведь с тобой есть кое-что общее.
— У нас с тобой?
— Да. Хочешь поспорим?
— А на что?
— А на что хочешь. И я тебе докажу, что у нас с тобой есть кое-что общее.
Портнишечка на миг задумалась.
— Ладно. Если я проиграю, штаны тебе я удлиню бесплатно.
— Договорились, — объявил Лю. — А теперь сними тапочку и носок с левой ноги.
Несколько секунд Портнишечка пребывала в нерешительности, но любопытство взяло верх, и она стала разуваться. Ее ножка, куда более застенчивая, чем она сама, но чрезвычайно чувственная, сперва явила нашему взору прелестную свою форму, затем точеную лодыжку и блестящие ноготки. Маленькая бронзовая ножка с почти прозрачной кожей и голубыми прожилками.
А когда Лю поставил рядом с ножкой Портнишечки свою костлявую грязную лапу, я убедился, что у них и впрямь есть нечто общее: второй палец на ноге и у нее, и у него был длиннее остальных.
Дорога до нашей деревни была долгой, и потому, чтобы прийти туда до темноты, в обратный путь мы отправились в три часа.
Уже на тропе я спросил у Лю:
— Тебе понравилась Портнишечка?
Но он продолжал шагать, опустив голову, и ничего не ответил.
— Ты что, влюбился в нее? — не отставал я.
— Она некультурная, во всяком случае для меня недостаточно культурная.
Где— то в непроницаемом мраке длинной узкой штольни медленно, с трудом двигался огонек. Время от времени крохотная светлая точка вдруг, мигнув, опадала вниз, но потом обретала прежнее положение и опять продолжала продвигаться вперед. Штольня иногда шла вниз, и тогда огонек пропадал довольно надолго; в такие минуты слышался только скрежет тяжелого короба, который человек тянул по каменному полу штольни, да хриплое, надсадное дыхание этого человека, свидетельствующее о напряжении всех его сил; в черном мраке эти звуки порождали странное эхо, распространявшееся далеко- далеко.
Неожиданно огонек появился вновь, подобный глазу невидимого во тьме животного, которое, словно в кошмаре, движется шатким, неверным шагом.
Дело происходило в крохотной угольной шахте, и человеком этим был Лю, а на лбу у него была закреплена на кожаном ремешке масляная лампа. Когда свод штольни становился слишком низким, Лю опускался на четвереньки. Он был совершенно голый, в грудь ему врезался ремень, прикрепленный к здоровенному коробу в форме лодки, нагруженному большущими глыбами каменного угля, и, впрягшись в эти жуткие постромки, Лю тащил его к выходу из штольни.
Он добрался до меня, и я сменил его. Я тоже был голый, весь в угольной пыли, въедавшейся в каждую пору тела; короб я не тянул на кожаной лямке, как Лю, а толкал. Перед самым выходом нужно было преодолеть крутой подъем, но, благо, штольня там была высокая, Лю часто помогал мне преодолеть этот подъем и вытащить груз наружу, а иногда и перевернуть короб, чтобы опорожнить его на большую кучу угля. Поднималась густая черная туча пыли, а мы, окутанные ею, совершенно обессиленные, бросались на землю.
