— Свинья! — бросила она, ничего больше не объясняя. — Может, погуляете один?
— А вы куда?
— Мне еще надо пройтись по двум адресам.
И, свирепо стиснув губы, она зашагала по улицам незнакомого ей города, расспрашивая полицейских, поднимаясь на верхние этажи, вытаскивая из сумочки записки с новыми адресами.
— Я знаю, где можно выпить аперитив.
Они оказались в «Арке», элегантном баре. Прежде чем войти, Жюли подкрасилась. Держалась она вызывающе. Г-н Монд понял: ее стесняет его убогий вид. Она даже сомневалась, сумеет ли он прилично вести себя в таком заведении, и потому сделала заказ сама, повелительным тоном, усевшись на высокий табурет и положив ногу на ногу:
— Два розовых, бармен.
Она демонстративно грызла оливки. Пристально разглядывала посетителей — и мужчин, и женщин. Злилась, что никого не знает, что она новенькая, на которую все смотрят не без удивления из-за ее дешевого платья и скромного пальто.
— Пойдем обедать.
У нее нашелся адрес и для этого. Потом, с некоторым смущением, она сказала:
— Не возражаете, если вернетесь один?.. О, дело совсем не в том, о чем вы думаете. Поверьте, после всего, что я пережила, мужчины мне опротивели, и теперь уж я не попадусь на удочку. Но я не хочу быть вам обузой. У вас ведь своя жизнь, верно? Вы были так любезны! Я уверена, что встречу кого-нибудь из знакомых. В Лилле я перезнакомилась со всеми артистами, которые приезжали на гастроли…
Спать он не лег, а пошел прогуляться в одиночестве по улицам. Потом, уже устав ходить, забрел в кино. Еще один знакомый образ, который наплывал из таинственных запасников памяти: билетерша с электрическим фонариком ведет одинокого пожилого мужчину по темному залу, где уже начался фильм, звучат голоса, и на экране жестикулируют люди, более крупные, чем в натуре.
Когда он вернулся в «Жерлис» — так называлась его гостиница и пивная, — в зале за столиком он заметил Жюли среди группы акробатов. Она видела, как он проходил. Он понял, что она говорит о нем. Он поднялся в номер, а она пришла четверть часа спустя и в этот раз разделась при нем.
— Он обещал похлопотать обо мне. Шикарный тип.
Его отец, итальянец, был каменщиком, и он начал с того же.
Еще день, потом другой, и г-н Монд стал уже привыкать, порой даже не думал об этом. В тот день после обеда Жюли решила:
— Я посплю часок — ночью поздно вернулась. Вы днем не спите?
Ему тоже хотелось спать. Они поднимались друг за другом, и он представил себе пару, пары, сотни пар, поднимающихся именно так по ступенькам лестницы. И на него повеяло теплом.
Номер еще не убирали. Обе разобранные постели являли глазам синеватую белизну простыней; на подушке Жюли остались следы губной помады.
— Вы не раздеваетесь?
Обычно, когда он отдыхал днем — в Париже, в прежней жизни, ему это изредка удавалось, — он укладывался в одежде, подложив под обувь газету.
Он снял пиджак, жилет. Знакомым уже ему извивающимся движением Жюли стянула платье через голову.
Она не слишком удивилась, когда он с расширенными от смущения глазами подошел к ней. Она явно ждала.
— Задерни шторы.
Она легла, оставив возле себя место. Думала о чем-то своем. Каждый раз, глядя на Жюли, он видел у нее на лбу складку, которую хорошо знал.
В сущности, она не сердилась. Так оно было естественнее. Но возникли новые проблемы, и спать ей вдруг расхотелось. Подперев голову рукой, упершись локтем в подушку, она смотрела на него с новым интересом, словно теперь получила право требовать у него отчета.
— А все-таки, чем ты занимаешься? И, поскольку он не понял точный смысл ее вопроса, она добавила:
— В первый день ты сказал, что ты рантье. На рантье ты не очень-то смахиваешь. По-моему, они выглядят иначе. Чем ты занимался раньше?
— Раньше чего?
— Ну, до того, как уйти?
Она неотвратимо приближалась к истине, как и тогда, когда ночью, сойдя с поезда в Ницце, шла к «Жерлису», где оказалась на своем месте.
— У тебя жена. И ты говорил, что есть дети. Как же ты ушел?
— Вот так.
— Поссорился с женой?
— Нет.
— Она молодая?
— Почти моих лет.
— Понятно.
— Что вам понятно?
— Тебе просто захотелось погулять. А когда кончатся деньги или устанешь…
— Нет, здесь другое.
— Что же тогда?
И он смущенно, стыдясь главным образом все опошлить глупыми словами на разобранной постели перед женщиной с обнаженной грудью, которую она теперь от него не прятала и которая больше не вызывала у него никаких желаний, пробормотал:
— Мне все надоело.
— Ну, как знаешь, — вздохнула она.
Жюли пошла мыться — сделать это сразу после любовных утех она поленилась — и из-за ширмы продолжала:
— Странный ты все-таки человек.
Он одевался. Спать уже не хотелось. Он не чувствовал себя несчастным.
Даже мерзкий гризайль атмосферы был частью его стремлений.
— Тебе хоть нравится в Ницце? — спросила она еще, выйдя голой, с полотенцем в руке.
— Не знаю.
— И я тебе еще не надоела? Говори прямо. Я думаю, как же мы оказались вместе? Это не в моем характере… Парсонс обещал мне помочь. Он в хороших отношениях с художественным руководителем «Пингвина». Я скоро выкарабкаюсь.
Зачем она говорит, что бросит его? Он не хотел этого, что и попытался дать ей понять:
— Мне сейчас так хорошо…
Взглянув на него — она как раз надевала бюстгальтер, — Жюли расхохоталась; он впервые услышал, как она смеется.
— Да ты шутник! Словом, когда захочешь уйти, скажи… Позволь дать тебе один совет: купи себе другой костюм. Надеюсь, ты не скуп?
— Нет.
— Тогда оденься поприличней. Хочешь, я схожу с тобой? У твоей жены вкуса нет, что ли?
Она снова легла. Закурила сигарету, пустила дым в потолок.
— Если дело только в деньгах, скажи, не стесняйся.
— У меня есть деньги.
Пачка купюр, завернутых в газету, все еще лежала в чемодане, и он машинально взглянул на него. С тех пор как они остановились в «Жерлисе», он не закрывал чемодан на ключ, боясь обидеть свою спутницу. Под предлогом необходимости кое-что оттуда достать он убедился: пакет на месте.
— Ты уходишь? Не зайдешь за мной часов в пять?
Днем г-на Монда можно было видеть на набережной; он сидел на скамейке, опустив голову, щурясь
