от солнца и синевы моря, где перед ним молнией проносились чайки.
Он сидел не шевелясь. Вокруг играли дети; иногда обруч заканчивал свой бег у его ног, иногда к нему подлетал мяч. Казалось, он спит. Лицо его как-то отяжелело, одрябло, губы оставались полуоткрыты. Несколько раз он вздрагивал: ему слышался голос г-на Лорисса, кассира. Ни о жене, ни о детях он не вспомнил ни разу, а вот старый педантичный служащий всплывал в его памяти.
Он забыл о времени, и отыскала его Жюли.
— Так и знала, что ты прилип к скамейке.
Почему? Этот вопрос долго мучил его.
— Пойдем купим тебе костюм, пока еще магазины открыты. Видишь, я думаю о тебе, а не о себе.
— Мне надо зайти в гостиницу за деньгами.
— Ты оставляешь деньги в номере? Ну, ты глупишь. Особенно если их много.
Она ждала его внизу. Чтобы не отцеплять скрепку, он взял пачку в десять тысяч франков. Горничная убирала коридор, но видеть его не могла: он закрыл дверь. Слова Жюли встревожили его. Он влез на стул и положил пакет сверху на шкаф.
Она повела его в английский магазин готовой, но элегантной одежды.
Сама выбрала ему брюки из тонкой серой шерсти и темно-синий двубортный пиджак.
— В фуражке вполне сойдешь за владельца яхты.
Она настояла, чтобы он купил себе летние туфли из светло-коричневой кожи.
— Теперь совсем другое дело. Иногда я спрашиваю себя…
Больше она ничего не сказала, лишь взглянула на него украдкой.
Она, видимо, уже приезжала в «Арку» одна, потому что, когда они вошли в гостиницу, бармен сделал ей незаметный знак, а какой-то молодой человек подмигнул.
— Невеселый у тебя видик.
Они пили. Ели. Потом пошли в казино, где Жюли почти два часа играла в шар[4] и, выиграв сначала две или три тысячи франков, просадила затем все, что у нее было в сумочке.
Раздосадованная, она дала сигнал:
— Пошли!
Они уже привыкли ходить вместе. Устав, Жюли брала его под руку. Машинально они замедляли шаг за несколько метров от гостиницы, словно люди, которые возвращаются к себе.
Зайти в пивную она не захотела.
Они закрыли дверь. Жюли заперла ее на задвижку — она всегда принимала эту меру предосторожности.
— Где ты прячешь деньги? Он указал на шкаф.
— На твоем месте я поостереглась бы.
Он залез на тот же самый стул, что днем, провел рукой по верху, но обнаружил лишь толстый слой пыли.
— Ну, что там?
Он оцепенел. Она потеряла терпение.
— Что ты стоишь как истукан?
— Пакет исчез.
— Деньги?
Подозрительная от природы, она не поверила.
— Пусти, я сама посмотрю.
Ей не хватало роста даже со стула. Она сбросила вое со стола, забралась на него, — А сколько было?
— Почти триста тысяч франков. Чуть меньше.
— Что ты сказал?
Ему стало стыдно столь огромной суммы.
— Триста тысяч.
— Надо немедленно предупредить хозяина и вызвать полицию. Я сейчас…
Он удержал ее.
— Нет. Нельзя.
— Почему? Ты спятил?
— Не надо. Я объясню тебе. Впрочем, это пустяки. Я найду выход. Мне пришлют деньги.
— Так ты богат?
Теперь она просто злилась. Казалось, она сердится на него за то, что он ее обманул; она легла, не говоря ни слова, отвернулась и на его:
«Спокойной ночи» ответила неразборчивым ворчанием.
Глава 6
Было и горько, и приятно. Так порой человек, испытывающий боль, холит ее в себе, оберегает, чтобы она не исчезла. Г-н Монд не сердился, не возмущался, не сожалел. Лет в четырнадцать-пятнадцать, еще в лицее, он во время Поста пережил период острого мистицизма. Дни, а порой и ночи он проводил в духовных упражнениях, стремясь к совершенству, и случайно сохранил фотографию того времени, фотографию групповую, поскольку тогда он с пренебрежением относился к воспроизведению своего образа — похудевший, печальный, с кроткой улыбкой, которая потом, когда произошла реакция, показалась ему противной.
В другой раз, уже много позже, после второй женитьбы, жена сказала ему, что ей неприятно дыхание курящего человека. Он отказался не только от табака, но и от алкоголя, даже от пива. В этом умерщвлении плоти он черпал свирепое удовольствие. Он снова похудел, да так, что через три недели пришлось идти к портному перешивать костюмы.
Важно ли теперь, как подогнана его одежда? За два месяца он похудел еще больше, но чувствовал себя бодрее. И хотя цвет лица у него из розового стал серым, он при любой возможности охотно смотрелся в зеркало, читая на своем лице не только безмятежность, но и тайную радость, и почти болезненное удовольствие.
Труднее всего оказалось бороться со сном. Он всегда любил хорошо поспать. Теперь, скажем в четыре утра, ему приходилось прибегать к маленьким хитростям, чтобы не заснуть.
Впрочем, в этот час по «Монико» разливалась всеобщая усталость. Г-н Рене, художественный руководитель, безупречный в своем смокинге и белоснежной манишке, второй раз заходил в буфетную, вызывающе сверкая ослепительными зубами.
Г-н Монд видел, как он прошел через зал: крошечный глазок на уровне лица позволял Норберу наблюдать за клиентами и главным образом за персоналом.
Г-н Рене, с гладкими волосами, синеватыми на четверть ногтями, мимоходом раздавал улыбки направо и налево, словно государь, осыпающий придворных милостями. Так, в теплом свете дансинга он следовал до двустворчатой двери, с одной стороны обитой красным бархатом, а с другой — грязной и невзрачной; и в тот момент, когда он привычным жестом толкал дверь, улыбка его исчезала, скрывая от глаз великолепные белые зубы уроженца Мартиники.
— Который час, Дезире?
Часы ведь не выставляют на обозрение публики в месте, где все искусство подчинено одной цели — сделать так, чтобы зритель забыл о времени.
Г-н Монд сам выбрал это имя. Дезире Клуэ. Еще в Марселе, когда они сидели в пивной на Канебьер, Жюли спросила, как его зовут. Захваченный врасплох, он не смог ничего придумать. На глаза попалась желтая вывеска над мастерской с другой стороны улицы: «Дезире Клуэ, сапожник».
Теперь для одних он был Дезире, для других — мелких служащих — г-н Дезире. Буфетная
