Дезире тонул чуть ли не сразу; сначала, увлеченный водоворотом, он камнем шел вниз, но ни страданий, ни страха не испытывал: он знал, что коснется дна; как ареометр, он поднимался к поверхности, потом погружался и снова всплывал, и почти всегда — так длилось часами — медленно или резко перемещался вверх-вниз между сине-зеленой бездной и невидимой гладью, над которой продолжалась жизнь.
Такой свет встречался в маленьких бухточках Средиземноморья, свет солнца, — Монд постоянно ощущал его присутствие — но какой-то расплывчатый, рассеянный, порой искаженный, словно прошедший через призму, то вдруг, например, фиолетовый, то зеленый, идеальный зеленый, цвет удивительного и неуловимого зеленого луча.
Звуки достигали его, как, должно быть, достигают рыб в воде, звуки, которые слышат не ушами, а всем существом: их поглощают, переваривают, и, случается, они полностью изменяют сознание.
В гостинице еще долю царила тишина: все постояльцы были людьми ночи, но напротив обитал злобный зверь-автомобиль: всегда в одно и то же время его выкатывали из гаража, под потрескивающей струей мыли у края тротуара, а потом запускали мотор. Запускали многократно, что было уже совсем невыносимо. Г-н Монд, напрягаясь, ждал, когда хриплый голос мотора окрепнет, и потом несколько минут — он никогда не знал, как долго, — слышался рокот, пропитанный, казалось, запахом голубоватого бензина. А что делал шофер? В фуражке, в рубашке с закатанными рукавами — руки его поражали своей белизной — он, пока зверь разогревался, начищал никелированные детали.
Проходил трамвай, который каждый раз на одном и том же месте, явно на кривой, надсаживался так, словно ударялся о тротуар.
Опускаясь глубже, звуки менялись, образы теряли свою отчетливость, даже раздваивались; был, например (возможно, в тот момент, около одиннадцати, когда в соседней мансарде мылась женщина), фонтан в саду Везине, имении родителей г-на Монда, где ребенком на каникулах он спал с открытыми окнами. Он ясно видел фонтан, влажный черный камень, но кое-что запах воды — больше не мог вспомнить; он силился сообразить, что напоминает воздух тех мест, воздух каникул. Пожалуй, запах жимолости.
Легкий, как воздушный пузырь, он всплывал, на миг останавливаясь перед тем, как прорвать невидимую поверхность; он знал, однако, что солнце разрезает пополам его слуховое окно и скоро подберется к ножке кровати, что он не может нырнуть снова и что игра еще не окончена…
В это утро, как и в другие дни, в глазах у него пощипывало, кожа, особенно на губах, была шероховатой и чувствительной, сладостно чувствительной, словно на рубцующейся ране, как бывает у людей, не спавших ночью. Он лег; не сопротивляясь, позволил увлечь себя в водоворот, погрузился, но сразу же всплыл, вынырнул на поверхность, увидел — глаза его оставались открытыми — выбеленную известью стену, где на желтых деревянных шарах черным пятном вырисовывалось пальто.
Почему он разволновался из-за этой истории с Императрицей? Он закрыл глаза, попробовал погрузиться, но порыву его не хватало сил, он не находил больше изумительной невесомости утреннего сна; он вынырнул снова и, когда взгляд его упал на пальто, непроизвольно подумал об Императрице, которую опять увидел, черноглазую, темноволосую; он искал сходство, мучился, но знал, что оно было в глазах; он сделал отчаянное усилие и, вопреки всякой вероятности, вопреки очевидному, открыл, что Императрица похожа на его вторую жену, ту, от которой он сбежал. Одна была худая как спичка, другая — крупная, дряблая, но это ничего не значило. Все заключалось в глазах. Такая же неподвижность. Такое же бессознательное, огромное, великолепное презрение, неведение, вероятно, всего того, что не принадлежало ей, что не относилось к ней.
Монд тяжело повернулся на жесткой, пропахшей потом кровати. Снова, как в детстве, он привыкал к запаху своего пота. За долгие годы, за всю свою большую жизнь он забыл запах пота, запах солнца, все запахи жизни, которых люди, занятые делами, — не потому ли так все и получилось? больше не замечают.
Он приближался к истине, к открытию, и находился уже на полпути, но снова вынырнул на поверхность и подумал: довольно.
Зачем? Для чего?
Он вспомнил ее болезненную гримасу, ее детское «Ох!», когда в первый раз неловко — ему было стыдно — овладел ею. И с тех пор каждый раз, когда он, стараясь быть как можно легче, обладал ею, он хорошо знал, что взгляд у нее оставался тот же; он избегал смотреть на ее лицо, и потому близость, вместо того чтобы приносить наслаждение, становилась мукой.
Он сел на постели. Сказал себе «нет», решил лечь снова, но через несколько минут спустил с кровати голые ноги, поискал на полу грязные носки.
Увидев, что уже почти десять, Монд удивился. Панорама розовых крыш казалась совсем иной, чем в другие дни. Он побрился. Потом, когда уронил ботинок, в стенку постучали: сосед, крупье из казино с большими подкрашенными усами, призывал его к порядку.
Он спустился вниз. В коридоре первого этажа встретил горничную, ту, которая украла у него деньги и с тех пор смотрела на него так, словно сердилась. С преувеличенной любезностью поздоровался с ней, а в ответ получил лишь сухой поклон — она протирала пол мокрой тряпкой.
Он добрался до «Плаццы», но сначала, чувствуя, как все во рту вяжет, зашел в бар выпить чашечку кофе. Гостиница была цвета жирного молока; ее многочисленные окна с витражами наводили на мысль о пироге. Он задумался, пропустит ли его портье. Правда, в это время приходили в основном поставщики да обслуживающий персонал. В просторном прохладном холле он обратился к швейцару.
— Я из «Монико», — поспешил он представиться, поскольку тот, держа телефонную трубку, сверлил его глазами.
— Алло!.. Да… Приезжают на машине?.. Около двух… Хорошо… Спасибо…
И продолжил, обращаясь уже к Дезире:
— Что вам угодно?
— Хозяин спрашивает, что с дамой, которая была с Императрицей?
Детская, глупая, ненужная ложь.
— С госпожой Терезой?
Вот как? Она не изменила имя! Просто стала г-жой Терезой, как он г-ном Дезире. Но он-то украл свое имя с вывески.
— Она все еще здесь?
— Нет. Я даже не знаю, где вы сможете найти ее. Они были с ней не очень-то вежливы.
— Кто?
— Только не полиция! Там быстро сообразили, что она просто зарабатывала себе на жизнь. Бедняжка, она всегда казалась такой доброй! Да вы, должно быть, видели ее в «Монико». Я знаю, что инспектор из Парижа заходил туда сегодня ночью… Разумеется, ничего?
— Ничего.
— Будь я здесь, я позвонил бы вам, чтобы предупредить на всякий случай. Когда я узнал, что мой напарник, дежуривший ночью, не сделал этого, я его отругал. Тут ведь не угадаешь.
— Благодарю вас. Я скажу хозяину. А что госпожа Тереза?
— Ее допрашивали часа три, не меньше. Потом дали поесть — она выбилась из сил. Не представляю, что решил инспектор на ее счет. Он предупредил родственников. Родственников Императрицы, разумеется, — у нее брат в Париже, представляет во Франции какую-то американскую марку машины.
Швейцар поклонился маленькой англичанке в костюме, которая четким шагом проходила позади Дезире.
— Вам письмо, мисс.
Он проводил ее глазами. Дверь повернулась, и солнце высветило кусок стены.
— Короче, брат предупрежден. Он тотчас дал по телефону указания нашему адвокату. Меньше чем через час явились судебные власти и потребовали все опечатать. Старший по этажу, который несколько раз заходил в номер с напитками, сказал мне, что зрелище было презабавнейшее. Они до ужаса боялись, как бы чего не пропало. Собрали чулки, платки, разрозненные шлепанцы, сложили все в шкафы и опечатали. Кажется, заставили полицию обыскать и госпожу Терезу. Будь их воля, они и на ней поставили бы
