сортировать по цвету ему нравилось, и особенно бросать с размаху так, чтобы внутри зазвенело и загромыхало все. И вот в какой-то момент беру я в руки синюю бутылку из-под итальянской граппы — славный напиток был! — и с невинным видом спрашиваю Ульрике, как человека более опытного:
— Куда бросать?
Ульрике впадает в транс на добрых полминуты. Это надо было видеть! Потом делает совершенно неожиданный вывод:
— Оставьте её себе, как сувенир.
— Помилуйте, фрау Ульрике, да я и более красивые бутылки всегда выбрасываю. К чему мне такой хлам?
Мучения пожилой немки сделались невыносимыми.
— Давайте считать эту бутылку белой, — решилась она, наконец. — А впрочем, может быть, голубой цвет все-таки ближе к зеленому?..
Буриданов осел, погибший над своими двумя кормушками, был просто счастливчиком по сравнению с нашей Ульрике, ведь перед нею стояло три бака. Из тупика вывел Андрюшка. Он промахнулся мимо резиновой дыры, и одна бутылка, упав на асфальт, разбилась вдребезги. Проблема синего цвета сразу отошла на второй план. Ульрике всплеснула руками, на секунду даже глаза закрыла от ужаса, а потом принялась собирать с мостовой все осколочки вплоть до самых маленьких. Конечно, пришлось помогать ей. Хотя вообще-то в Германии тоже есть дворники, и это их работа. А синюю бутылку, кстати, я под шумок бросил в бак с коричневыми — всем назло. Я еле сдерживался, чтобы не расхохотаться, а Белка злилась. Впрочем, довольно скоро мы, конечно же, перестали обращать внимание на всю эту ерунду, оказалось, что вполне можно жить среди бюргеров и придерживаться собственных правил поведения. Валить всю помойку в общий бак, бодрствовать по ночам и отсыпаться днем, в хорошую погоду сутками держать обе машины на улице, позволять коту Степану драть обои и мебель, убираться в доме не каждые сутки. Местные дамы, даже те, что ходили на службу, начинали обычно свой день (в шесть утра!) с протирания пыли и мойки полов. Поэтому у них всегда все блестело, как в роскошном офисе. Нам с Белкой было бы просто холодно и неуютно жить в таком доме, и мы свой особнячок потихоньку захламили и пообшарпали. Таким экстравагантным поведением прославились, конечно, на всю округу, зато сами чувствовали себя комфортно.
Однако совсем не убираться в большом доме — тоже нельзя. Тем более, когда в нем обитают четверо русских, один из которых ребенок, а другой кот. Заниматься этим самостоятельно было немыслимо. И мы взяли себе домработницу. Выбирали долго. Белка не хотела приглашать очень молодую, считая меня законченным развратником и мерзавцем, которому, безусловно, будет мало второй жены, возглавляющей могучую спецслужбу, и шоколадных девочек на островах, и который в лучших традициях всех богатых господ обязательно соблазнит свою служанку. «Не хватало мне еще, — говорила Белка, — застукать вас где-нибудь под лестницей в торопливой позе, а потом решать проблемы с её ребенком, нагулянным черт знает от кого!» Я посмеивался, но продолжал настаивать на относительной молодости работницы, категорически отвергая вариант бодрой старушенции из Шарлоттенбурга, названивавшей нам с упорством, достойным лучшего применения. И в итоге сторговались мы на сорокалетней толстушке и хохотушке Бригитте. Я согласился, едва услышав её имя.
— Почему? — опешила Белка.
— Потому что у принцессы Изольды была любимая служанка Бригитта.
— Тоже мне Тристан нашелся! — фыркнула Белка, а потом усомнилась: — А её разве не Бранжьеной звали?
— Бранжьена — это во французском варианте легенды, а в немецком — как раз Бригитта.
Бригитта оказалась предельно далека от образа той средневековой камеристки. Внешне она была совершенно не в моем вкусе, да и я у неё не вызывал никаких чувств, кроме верноподданнических, так что наипошлейший домашний адюльтер нам не грозил. А в остальном все были довольны. Платили мы за работу щедро, приходить Бригитте полагалось через день, за исключением специально оговоренных случаев, и день ото дня её отношения с Белкой становились все более теплыми и неформальными. Весьма приличная социальная дистанция не помешала двум женщинам-ровесницам по-настоящему сдружиться, у них обнаружилось много общих интересов: театры, музыка, музеи, дети, вязание, и ещё Бог знает что.
Я не случайно так много пишу о доме, вообще о личном. Там, в Берлине, может, именно это стало для меня самым важным в жизни. Белка, Андрюшка, старики-родители, Татьяна, тоска по друзьям, мечты о простом человеческом счастье. Плевать мне было на счастье для всего человечества, а особенно на методы его достижения. Хотя именно об этом я писал свой роман — по впечатлениям бурного девяносто пятого. Татьяна ещё тогда предрекала мне, что я не смогу больше писать, едва окунусь в круговерть мировых проблем и взвалю на себя ответственность за миллионы людей. И я решил доказать себе и ей, что сумею остаться писателем и просто человеком — отцом, мужем, любовником. Они меня обманули, я все ещё не имел права стать обратно Разгоновым. Де юре. А де факто я уже стал им. Какая разница, что теперь и жена приучилась звать меня Сережей — всегда, даже дома, даже в постели, — чтобы где-нибудь потом, на людях не брякнуть, что я Миха. В общем, это были мелочи. Я все равно жил как Разгонов, а не как Малин. Занимался ли я делами? Смотря, что называть этим словом.
Политикой больше не занимался. Принципиально. Спортом и стрельбой для поддержания формы — да. Продолжал изучать языки, это меня по-настоящему увлекало. Часами просиживал в библиотеках, благо с ними в Берлине проблем нет. А ещё рискнул вложить часть своих денег в акции нескольких промышленных предприятий, а поскольку суммы это были впечатляющие, то иногда бывал приглашаем на заседания совета директоров. Пытался потихонечку разбираться в экономике цивилизованного мира. Белка мне в этом помогала — у неё был короткий, но яркий, совершенно уникальный опыт работы в российской бандитской экономике и, кстати, собственный счет в швейцарском банке, открытый ещё в бытность её директором филиала у Евгения Кузьмина в некогда могучей финансовой империи.
По заданию вышестоящих товарищей меня и Ольгу обвенчали в Женеве в кальвинистском храме, так что теперь мы были во всех отношениях образцовой семьей. И в быту, разумеется, у нас был общий кошелек — вплоть до покупки автомобилей и земельного налога, но в больших экономических играх Ольга свои сотни тысяч с моими миллионами путать не хотела — на всякий случай. Я хорошо понимал её и не обижался. Дело не в изменах и возможном разводе — в конце концов, раздел имущества — процедура хоть и нудная, но стандартная, можно сказать, рутинная для любого суда. Дело заключалось в другом. Просто как Сергей Малин я был фигурой слишком эфемерной: сегодня цвету и пахну, а завтра — пиф-паф! — и нету суперагента Ясеня. Опять застрелили. Причастных, конечно, убивают дважды, но ведь убивают же, и кошачий вариант с девятью жизнями никому из нас пока не светил. А стану ли я когда-нибудь преуспевающим романистом Разгоновым — оставалось совершенно не понятным.
Вот таким и был яркий, пестрый, причудливый фон, на котором поздней осенью девяносто седьмого года меня шандарахнуло дважды — сначала машиной по машине, а затем внезапным появлением Кедра в моем доме.
Кончилась спокойная жизнь — начиналось что-то совсем другое. Я пока не понимал, что именно, а главное совершенно не хотел понимать. Но все равно предложил радушно:
— Заходи, Женька! У меня коньяк есть ну о-очень хороший!
Глава вторая
ГОРЯЧАЯ ТОЧКА
— У тебя в доме достаточно чисто? — спросил Кедр уже через пять минут от начала нашего общения.
— Ну, знаешь, — начал было я, — по немецким понятиям… А вообще-то, мы взяли домработницу.
Потом перехватил его взгляд и, наконец, понял. Включился. Разумеется, я благополучно завершил свой пассаж о домработнице. Но, едва вручив гостю огромный фужер с янтарной лужицей на донышке
