устраивает мне проверку. Но такое было уже явным изобретением сущностей сверх необходимого — просто все слишком четко сходилось на Гольдштейне, а мне (то ли всем назло, то ли просто из личной симпатии к фигуранту) до безумия хотелось выгородить его, реабилитировать. Впрочем, строго по шпионским правилам я обязан был подвергать жесточайшей критике любую версию, тем более такую гладенькую, какая получалась в случае с Пашей.
Я и подвергал, да ни хрена из той критики не выходило. Выходило только ещё хуже. Вспоминалось вдруг, что Паша исчезал куда-то ненадолго, когда Витёк с Андрюшкой уходили кататься. Что, если это он и подстроил нелепую травму с целью завести разговор о больнице невзначай? Допущение, конечно, слишком уж витиеватое, но я давно понял, что в нашем деле без подобной бредятины не бывает. С Анжеем пообщаешься — не такое ещё в голову полезет! В общем, не удавалось мне отмазать Пашу. Главный фигурант — он и есть главный. Другой бы на моем месте радовался, ведь задание, считай, наполовину выполнено. А я все сильнее впадал в депрессию.
Белке свою кислую рожу объяснил просто:
— Живот болит и башка одновременно. Видать, съел чего-нибудь, а заодно перегрелся.
Женушка посмотрела на меня с сомнением, но от дальнейших расспросов воздержалась.
А в отеле, после обеда, уже второго подряд съеденного совершенно всухую, нас ожидал сюрприз. Прибыла очередная группа русских челноков из Питера и в её составе Паша встретил старого знакомого. Бывший тверяк и однокашник Гольдштейна Роберт, толстый, лысый, но очень обаятельный армянин приехал не за товаром, а за компанию с друзьями — отдохнуть, с людьми пообщаться, разведать возможности по бизнесу в незнакомой для него стране. А бизнес у Роберта был серьезный, финансовый. Эмираты в этом отношении место благодатное, особенно Дубай: куда не плюнь — кругом банки — не случайно молодой арабский город претендовал на роль финансовой столицы мира после возвращения Гонконга Китаю. Не получилось, кстати, лишь потому, что по эмиратским законам пятьдесят один процент акций любого предприятия, в том числе и иностранного банка, на арабской территории должен принадлежать местной фирме. В Европе и Америке таких законов не понимают, в смысле не принимают, но относятся с большим уважением.
Все это мы обсуждали с Робертом уже поднявшись в номер, для начала в Пашин. Витька попросили сбегать за водичкой в магазин напротив. По-русски это называется «послать мальчонку за пивом», но Паша-то уже чувствовал, что Роберт приехал не пустой и будут у нас сегодня напитки поинтереснее пресловутого пива. Я же очень изящно сел на хвоста. Впрочем, Гольдштейн меня сам позвал, представив Роберту, как писателя. Паше, как я понял, очень льстило знакомство с «живым классиком». Книгу мою он ещё и не открывал, но другу юности не преминул похвастаться, для чего и вытащил со дна сумки.
А само появление Роберта меня, конечно, напрягало. В контексте моих последних открытий выглядело оно совсем странно. Как говорится, извините, товарищи, но об ещё одном персонаже из Твери мы не договаривались. Да и сама фигура этого армянского миллионера, приезжающего в трехзвездочный отель вместе с командой челноков, озадачивала изрядно, да что там «озадачивала»! — выглядела просто откровенной карикатурой на меня самого.
Голова моя пошла кругом, и спасти её от полной интеллектуальной катастрофы могло теперь только одно — стаканчик чего-нибудь крепкого. И мечта сбылась.
Как только вошли в номер к Роберту с ответным дружественным визитом, хозяин со всей кавказской щедростью раскатал по столу лаваш, вывалил из бездонных закромов сыр, копченое мясо, овощи, зелень — это ж надо было тащить с собой такое из Питера в Дубай! — и наконец открыл один из своих дипломатов с кодовыми замками, а там… А там!.. Как на полке дорогого ереванского магазина целый иконостас экспортных бренди: «Ахтамар», «Двин», «Наири», «Васпуракан»… Белку мы, конечно, тоже пригласили, и Рюшика с дядей Робертом познакомили, и у дяди Роберта нашлись для мальчика-сладкоежки и пахлава, и шакер-пури, и сахар виноградный, и прекрасная толстая чучхела, только армяне и умеют такую делать. В общем, вечерочек выдался не хуже первого, я только твердил себе после каждой новой дозы: «Не забыть про сеанс связи! Не забыть!» И мучительно выдумывал легенду. Легенда получилась совершенно идиотская, дескать, мальчику обещал снять камерой ночной город со всеми огнями, отраженными в проливе, он, мол, сам хотел, но сегодня уже сил у ребенка нет, завтра — тем более не получится, а послезавтра мы улетаем. Все было глупо ужасно. Какой ночной город? Какие огни? Какой мальчик? Хорошо хоть не при Андрюшке все это молол. Однако и Паша, и Витёк были уже очень веселые, а Роберт на мой уход никак не обиделся, только звал заходить еще. Белка смотрела озадаченно. Чуяла, родная, подвох. Но с ней у меня была четкая договоренность: на людях не комментировать никаких моих слов и действий — она это давно и хорошо понимала.
В общем, на пристань я пришел заблаговременно. Оценил обстановку. Лодки отчаливали часто, одна за другой, по мере заполнения людьми, и рассчитать время было довольно легко. Вот только таблеток никаких я пить не стал, понадеялся на внутренние силы организма, однако прекрасный армянский коньяк (по старой советской привычке мне все-таки было удобнее называть его коньяком, а не бренди) расслабил как-то уж слишком сильно. Трубку телефонную, бумажник с документами и оружие я не забыл. А вот все, о чем хотел сказать Тополю, вылетело из головы напрочь. Вместо четких мыслей клубился под черепом радужный и очень ароматный коньячный туман.
Без пяти девять я шагнул через борт и, пройдя ближе к носу, сел на краешек жесткой скамейки. Народец, набившийся в посудину, хорошо сгодился бы для съемок в массовке какого-нибудь фильма об угнетении рабов в Бразилии или о притеснении черных в довоенной Америке — худые, молчаливые, в обтрепанных спецовках, с изможденными лицами. Я в своем белом костюмчике от «Гуччи» был совершенно неуместен в этом пейзаже, но надо отдать им должное: каждый, едва заметно покосившись в мою сторону, тут же переставал обращать внимание на богатенького идиота, использующего такой странный способ переезда через пролив. А Кхор Дубай меж тем плескал маслянистыми волнами в борта, переливался огнями, благоухал морем, цветами и специями, звенел романтичной мелодией, долетавшей из ближайшего плавучего ресторана и настырно пробивавшейся сквозь рычание нашего лодочного движка. Ровно в 21.00 в мелодию эту вплелся новый звук. И я быстро, одним пальцем придушил его, впуская в свое левое ухо голос Лени Вайсберга, а правое прикрывая ладонью, потому что шумовой фон был все-таки очень велик.
— Во-первых, экспертиза присланной тобою дискеты до сих пор не закончена, — говорил Тополь, — а во-вторых, я должен предупредить тебя, Миша: если ты до сих пор не выбрал одного из десяти кандидатов, тебе придется делать выбор как угодно, хоть по жребию. Но, начиная с завтрашнего утра, ты обязан следить вплотную за одним-единственным фигурантом.
Это был какой-то абсурд, но к счастью, я уже сделал свой выбор, о чем и сообщил Лене.
— Очень хорошо, — откликнулся он. — И кто же это?
— Четвертый, — сказал я.
Боевую челночную девятку для присвоения им индивидуальных номеров мы с самого начала договорились расставить в русском алфавитном порядке по фамилиям.
— Хорошо, — пометил себе Вайсберг, не проявив никаких эмоций. — Тогда слушай дальше. Я буду сейчас зачитывать очень важную инструкцию. Как понял?
Слышно было отвратительно, лодочный мотор мешал, как сволочь, зато и меня никто здесь не то что писать, но и слышать не мог. О радиоперехвате в данный момент речи не было — иначе это все не обставлялось бы так торжественно.
— Понял нормально, — ответил я.
Нормально, не нормально, но ведь понял же, а жаловаться на трудности у нас не принято.
— Ты должен иметь ввиду, Миша, если фигурант попытается передать тем или иным, подчеркиваю, нетрадиционным способом некую информацию третьим лицам, то есть не тебе, ты имеешь право открывать стрельбу на поражение.
— Что? — переспросил я.
Хотя на самом деле четко расслышал все до последнего слова. А Леня прекрасно знал, что я все слышал, даже наверняка догадался о причине моего дурацкого вопроса. И он не стал повторяться. А сформулировал «очень важную инструкцию» иначе:
— В этом случае я приказываю стрелять на поражение.
В жаркой арабской ночи я зябко поежился от такой постановки вопроса. Потом решительно заявил про себя с пьяной лихостью: «Черта-с-два я буду слушаться твоего приказа, Леня! Черта-с-два!» И сказал в
