корню чахнет.
— А ну-ка, встань!
— И не подумаю.
— Встань, тебе говорят!
На этот раз Мак просто промолчал.
Элен вышел на пустырь, огляделся. В зарослях высокой травы лежал проломленный дубовый бочонок из-под дегтя. Элен вырвал крепкую бочарную доску и вернулся с ней в Ночлежку.
Встав у постели Мака, он хорошенько примерился, размахнулся — и ударил Мака так сильно, что у самого от натуги лопнули штаны. И тут только он по-настоящему понял, как сильно хворает Мак: даже не пошевельнулся, только крякнул!
Элен мужественно поборол охвативший его ужас; потом вспомнил свой высокий страдальческий жребий — ехать в Вашингтон, есть проклятых устриц…
— Ладно, Мак, — произнес он негромко. — Придется мне самому это дело уладить.
Сказав так, он повернулся и ушел, спокойный и величавый.
Мак перелег на бок, подпер голову рукой.
— Нет, вы слышали, что сказал этот болван? И главное, виноват опять буду я: зачем раззадорил? Ну все, теперь беды не миновать… Милая мама, готовь белый саван, сын твой в смертельной тоске…
— Гляжу я на тебя, — сказал Уайти II, — тебя и вправду отпевать пора.
31. ТЕРНИСТОЙ ТРОПОЮ ВЕЛИЧИЯ
Когда человек сворачивает с привычной дороги, он обычно еще долго с сожалением оглядывается назад. Так было и с Эленом, который, не столько по собственной воле, сколько по воле судьбы, оказался вдруг на нехоженой тропе. «Придется мне самому это дело уладить», — заявил он Маку. Легко сказать, да трудно сделать! Посидев под гостеприимными ветвями черного кипариса, он вдруг понял, что не представляет, какое дело надо улаживать. И с невольной тоской пустился в воспоминания о минувших днях, когда имел счастье быть идиотом, когда все его любили и привечали, когда за него думали другие. Правда, в расплату за бездумную жизнь приходилось безропотно сносить насмешки, но все равно — славное, душевное было время…
Когда-то, давным-давно, Док ему сказал: «Люблю с тобой, Элен, посидеть, поговорить. Ведь ты как колодец. Тебе можно поверять самые сокровенные тайны. Ты ничего не слышишь и не помнишь. А если б и запомнил, все равно бы не уразумел… Да ты, пожалуй, лучше колодца! Какой колодец умеет так внимать? Ты как исповедующий священник, но без епитимьи…»
То было в прежние бездумные дни, когда Элен еще не знал ответственности… Но в новом своем высоком звании он должен судить о событиях, выбирать линию действий, другими словами, мыслить!
И он предпринял такую попытку, втайне от всех и слегка стыдясь. В доброе старое время, посидев под черным кипарисом минуту-другую, он улегся бы, положил локоть в изголовье и быстро заснул. Но сейчас он обхватил колени руками и стал мучительно думать. Его ум тщетно пытался выкарабкаться из непонятицы — точно муравьишка из ловчей ямы своего врага, муравьиного льва. Нужно было до чего-то додуматься, принять какое-то решение. Сон не шел к Элену; он хотел было отвлечься, почесаться, но, как на грех, нигде не чесалось. Он должен уладить какое-то дело. Да что это ха дело, черт подери?.. Как пришло заветное решение, он так и не понял, потому что клюнул носом, — да тут и проснулся, как будто его кто толкнул, и в тот же миг перед ним забрезжил путь! Путь был не вполне достойный, граничащий с мошенничеством, но другого, как говорится, бог не дал.
Вы, конечно, помните, что с Эленом было очень приятно общаться: задаст он собеседнику вопрос, а ответ не слушает. Люди за ним это знали — и платили откровенностью. Что если, подумал Элен, что если не только спрашивать, но и слушать, не подавая, конечно, виду! Путь не совсем честный, но зато ведет к благородной цели.
Слушать мало, надо еще запоминать, а потом свести все ответы вместе. И дело прояснится. Задам каждому вопрос или пару, думал Элен, глядишь, придет решение.
Изнемогши от умственных усилий, Элен улегся, подложил руку под голову и заснул крепким сном честно поработавшего человека.
32. ПОХОД ЗА ИСТИНОЙ
Джо Элегант вернулся из отъезда с опаской, готовый в любое мгновение улепетнуть еще куда- нибудь, если понадобится. Он ждал кары за свою проделку с костюмам Элена, но никто его не трогал. В благодарность он три дня подряд делал воздушные пирожные, да такие, что можно язык проглотить. Все- таки ему не терпелось узнать, как приняли его костюм, только боязно было спрашивать. Поэтому, когда в его закуток пожаловал сам Элен, он обрадовался.
— Посиди, — оказал Джо, — сейчас принесу пирога…
Пока Джо не было, Элен рассматривал работы Анри Художника, висевшие на стене. Одна относилась к раннему периоду, когда мастер выполнял картины исключительно из птичьих перышек, другая — к более позднему периоду ореховых скорлупок. Потом Элен посмотрел на ломберный стол с портативной пишущей машинкой, за которым Джо сочинял в свободное время роман. Сбоку от машинки лежала аккуратная стопка бледно-зеленых листков с ярким зеленым же шрифтом. Один листок торчал в машинке, только что начатый: «Дорогой Антоний Уэст! Все это время я думала только о вас…»
Джо принес Элену изрядную толику пирога и стакан молока, и, покуда Элен угощался, Джо то и дело взглядывал на него искоса своими влажными глазами. Наконец спросил:
— Ну и как?
— Что как?
— Как костюм?
— Отлично. Все удивились.
— Еще бы. А Мак что-нибудь сказал?
— Чуть не заплакал, сказал, костюм лучше всех.
Джо Элегант улыбнулся с тихим злорадством.
— Как ты думаешь, что случилось с Доком? — спросил Элен, нарочно придав лицу самое тупое выражение.
Джо по-докторски положил ногу на ногу, по-докторски пошелестел зелеными листками и докторским голосом ответил:
— То, что с ним происходит, имеет два аспекта — общий и частный. А всякое частное, как известно, содержит в себе общее…
— Как-как?
— Его угнетенное состояние имеет под собой много причин, но все они сводятся к одной. Либидо влечет Дока в одну сторону, а нравственное чувство — в другую. Морская стихия, с ветрами, приливами и отливами,для Дока мифологическая субстанция. Он связан с ней тем, что добывает морские организмы. Он относит их к себе в лабораторию и прячет от чужого глаза, как чудесный клад Нибелунгов, а стережет клад дракон Фафнир…
«Он их не прячет, а продает», — хотел сказать Элен, ко тут же прикусил язык: нельзя выдавать свое внимание.
— У нас в школе учительница была, — Берта Фафнир, сказал он вместо этого. — В День благодарения на доске индюшек рисовала. Юбки у нее нижние крахмальные, шур-шур…
Джо слегка нахмурился: мол, прошу не перебивать, и продолжал:
— Духовный экстракт мифа — символ. Для Дока символ — та книга, что он жаждет написать. Вроде бы все ясно. Однако если копнуть глубже, то окажется, что его тяга к науке — лишь фальшивое воплощение иной, подлинной тяги к чему-то другому. Символ ложен, путь неверен! Отсюда тщетность усилий, отсюда душевная травма и попытки самообмана. «Нужен микроскоп, чтобы написать книгу, — говорит он себе. — Нужно поехать в Ла-Джоллу к весенним приливам». Никуда он не поедет, ничего он не напишет!
— Почему?
