как покойник, а я думаю о нем такие вещи, и он даже не может оправдаться… Я вдруг почувствовал скверный холодок внутри. Ну хорошо, ну мы выловим эту шайку. И что изменится? Дрожка останется, лопоухий Лэн будет по-прежнему не спать по ночам, Вузи будет приходить домой пьяная до безобразия, а таможенник Пети будет зачем-то падать мордой в битое стекло… И все будут заботиться о «благе народа». Одних будут поливать слезогонкой, других вколачивать по уши в землю, третьих превращать из обезьян в то, что вполне сойдет за людей… А потом дрожка выйдет из моды, и народу подарят супердрожку, а вместо изъятого слега подсунут суперслег. Все будет для блага народа. Веселись, страна дураков, и ни о чем не думай!…
За соседний столик уселись с подносами двое в накидках. Один из них показался мне чем-то знакомым. У него было породистое высокомерное лицо, и, если бы не толстый белый пластырь на левой скуле, я бы обязательно узнал его - во всяком случае, у меня было такое ощущение. Второй был румяный человек с большой плешью и суетливыми движениями. Разговаривали они негромко, но не потому, что хотели скрыть что-нибудь, и их было отлично слышно с того места, где я сидел.
- Поймите меня правильно, - убедительно посоветовал румяный, торопливо поглощая шницель. - Я вовсе не против театров и музеев. Но ассигнования на городской театр в прошлом году недоиспользованы, а в музеи ходят одни туристы…
- Похитители картин, - вставил человек с пластырем.
- Оставьте, пожалуйста. У нас нет картин, которые стоило бы похищать. Слава богу, «Сикстинских мадонн» пока еще не научились синтезировать из опилок. Я хочу обратить ваше внимание на то, что распространение культуры должно в наше время идти совсем другим путем. Культура должна не входить в народ, а исходить из народа. Народные капеллы, кружки самодеятельности, массовые игры - вот что нужно нашей публике…
- Нашей публике нужна хорошая оккупационная армия, - сказал человек с пластырем.
- Ах, оставьте, пожалуйста, вы ведь так не думаете… Охват кружками у нас на безобразном уровне. Боэла мне жаловалась вчера, что на ее чтения ходит только один человек, и тот, кажется, с матримониальными намерениями. А нам надо отвлекать народ от дрожки, от алкоголя, от сексуальных развлечений. Нам надо поднимать дух…
Человек с пластырем прервал его:
- Что вам от меня нужно? Чтобы я сегодня поддерживал ваш проект против этого осла, нашего уважаемого мэра? Ради бога! Мне абсолютно все равно. Но если вы хотите знать мое мнение о духе, то духа нет, дорогой советник! Дух давно умер! Он захлебнулся в брюшном сале. И на вашем месте я бы считался с этим и только с этим!
Румяный человек, казалось, был убит. Некоторое время он молчал, потом вдруг застонал:
- Боже мой, боже мой, чем вы вынуждены заниматься! Но я спрашиваю вас, кто-то все-таки летит ведь к звездам! Где-то строят мезонные реакторы! Где-то создают новую педагогику! Боже мой, совсем недавно я понял, что мы даже не захолустье, мы - заповедник! В глазах всего мира мы - заповедник глупости, невежества и порнократии. Представьте себе, в нашем городе второй год сидит профессор Рубинштейн. Социальный психолог, мировое имя. Он изучает нас, как животных… «Инстинктивная социология разлагающихся экономических формаций» - так называется его работа. Его интересует человек как носитель первобытных инстинктов, и он мне жаловался, как трудно ему было набирать материал в странах, где инстинктивная деятельность искажена и подавлена системой педагогики. А у нас он блаженствует! По его словам, у нас вообще нет никакой деятельности, кроме инстинктивной. Я был оскорблен, мне было стыдно, но боже мой, что же я мог ему возразить?… Вы поймете меня. Вы же умный человек, мой друг, вы холодный человек, я знаю, но не могу же я поверить, чтобы вам до такой степени было все равно…
Человек с пластырем высокомерно глядел на него и вдруг дернул щекой. И я сразу же узнал его: это был тот самый тип с моноклем, который так ловко облил меня светящейся гадостью вчера у меценатов. Ах ты стервец! - подумал я. - Ах ты вор! Оккупационная армия ему понадобилась! Дух, видите ли, захлебнулся в сале…
- Простите, советник, - брезгливо произнес человек с пластырем. - Я все это понимаю, и именно поэтому мне совершенно ясно, что все вокруг нас - это маразм. Последние судороги. Эйфория.
Я встал и приблизился к их столику.
- Разрешите? - спросил я.
Они удивленно воззрились на меня. Я сел.
- Простите меня, пожалуйста, - сказал я. - Я, собственно, турист и здесь у вас недавно, а вы, по- моему, местные и даже имеете какое-то отношение к городскому управлению… Вот я и решился побеспокоить вас. Я все слышу вокруг: меценаты, меценаты… А что это такое, никто толком не знает…
Человек с пластырем снова дернул щекой. Глаза его расширились - он тоже узнал меня.
- Меценаты? - сказал румяный советник приветливо. - Есть, есть такая варварская организация у нас. Очень печально, но есть. (Я кивал и рассматривал пластырь. Мой знакомый уже оправился и с прежним высокомерным видом кушал желе.) По сути дела, это современные вандалы. Мне просто трудно подобрать другое слово. Они скупают на паях ворованные картины, скульптуры, рукописи неопубликованных книг, патенты и уничтожают их. Вы представляете, как это отвратительно? Они находят некое патологическое наслаждение в уничтожении элементов мировой культуры. Собираются большой, хорошо одетой толпой и неторопливо, продуманно, со сладострастием уничтожают…
- Ай-яй-яй-яй! - сказал я, не сводя глаз с пластыря. - А ведь таких надо вешать за ноги.
- Мы их преследуем! - воскликнул румяный советник. - Мы их преследуем по закону. Мы, к сожалению, не можем преследовать артиков и першей, они, собственно, не нарушают никаких писанных законов, но коль скоро речь заходит о меценатах…
- Вы уже кончили, советник? - осведомился человек с пластырем. Меня он игнорировал.
Румяный спохватился.
- Да-да, нам пора идти. Вы нас извините, - сказал он, обращаясь ко мне, - у нас заседание в муниципалитете…
- Бармен! - металлическим голосом позвал человек с пластырем. - Вызовите такси, прошу вас.
- Вы давно в городе? - спросил румяный.
- Второй день, - ответил я.
- И вам… Нравится?
- Красивый город.
- М-да, - промямлил румяный.
Мы помолчали. Человек с пластырем нахально вставил в глаз монокль и вытащил сигару.
- Болит? - спросил я сочувственно.
- Что именно? - надменно сказал он.
- Скула, - сказал я. - И еще должна болеть печень.
- У меня никогда ничего не болит, - ответил он, блеснув моноклем.
- Разве вы знакомы? - удивился румяный.
- Немножко, - сказал я. - Мы поспорили об искусстве.
Бармен крикнул, что такси прибыло. Человек с пластырем сейчас же встал.
- Пойдемте, советник, - сказал он.
Румяный растерянно улыбнулся мне и тоже встал. Они пошли к выходу. Я проводил их глазами и направился к стойке.
- Бренди? - спросил бармен.
- Именно, - сказал я. Меня трясло от злости. - Кто эти люди, с которыми я сейчас говорил?
- Плешивый - это советник муниципалитета, культурой занимается. А тот, что с моноклем, - это городской казначей.
- Казначей, - сказал я. - Сволочь он, а не казначей.
- Да ну? - сказал бармен с интересом.
- Вот вам и ну. Буба пришел?
- Нет еще. А казначей, он что?
- Сволочь он, - сказал я. - Ворюга.
