Самым сильным доказательством, которым доктор Дарвин пользуется в этом споре, является различие между родственными видами, найденными на архипелагах и островах Альфредом Расселом Уоллесом. Самым поразительным случаем является галапагосский зяблик, которого Дарвин наблюдал во время своей службы натуралистом на «Бигле», корабле военно-морских сил Великобритании. Каждый остров заселен зябликами. Все они произошли, как мы можем предположить, от своих далеких предков с Южно-Американского материка в отдаленном прошлом. И как бы то ни было, в каждом случае зяблики физически и поведенчески приспособились к определенному образу жизни, на каждом острове по-разному, в зависимости от местных условий.
Ключевым словом в данном случае является адаптация, о которой много говорилось в ранних работах Дарвина. Шевалье де Ламарк также утверждал, что причиной разнообразия особей является их постоянное приспособление к новым меняющимся условиям существования. Различие между авторами заключается в том, что Ламарк воображал живых существ, активно и целенаправленно участвующими в процессе экспериментов и нововведений. В то же время Дарвин основывался на том, что члены популяции, несколько отличающиеся от остальных, могут быть лучше или хуже приспособлены для выживания и размножения, и что подсчет вероятности достаточно определяет степень и направление изменений способностей особей в ходе многих поколений.
Существует ряд серьезных трудностей в том, чтобы признать какую-либо из крайних версий гипотезы Ламарка. Если мы, согласно этой гипотезе, наделяем живые существа врожденным стремлением к развитию, то нас следует задаться вопросом, почему более примитивные типы организмов выживают наравне с более развитыми. Если мы признаем, что качества, накопленные усилиями отдельных организмов, передаются их потомкам, то нам следует спросить себя, почему столь многие дети умелых отцов демонстрируют так мало природной склонности к мастерству, тщательно развитому их родителями.
Тем не менее, за вычетом подобных крайностей, мы вряд ли можем сомневаться в том, что более скромная формулировка гипотезы Ламарка верна. Существам, становящимся предками новых видов, действительно требуется совершить какой-то ряд активных экспериментальных действий. Если бы галапагосские зяблики, чьи потомки сейчас не так разнообразны, не старались найти новые возможности в жизни, то естественный отбор не смог бы найти более приспособленных к новым условиям особей. Без гибкости поведения и неких импульсов к инновациям нет возможности приспособления. Естественный отбор может только подражать искусственному, если организм обладает склонностями, а также способностями испытывать новые возможности.
Следует признать, что нужно преодолеть ещё ряд трудностей, прежде чем признать дарвинизм как истинное объяснение эволюции. Мир в целом не похож на Галапагосские острова — жестко отделенные друг от друга, небольшие, изолированные участки, которые предлагают очень разные условия существования. Человеку легко, выводя породу домашних животных, изолировать производителей, чьи особенные черты он желает сохранить и усилить, а море, которое разделяет острова архипелага, можно считать сходным изолирующим барьером. Но следует признать, что по большей части эволюционный процесс протекал в глубинах океана или на континентальных массивах, где гораздо сложнее достичь изоляции. В рамках теории Дарвина сложно объяснить, почему естественные различия, возникшие между членами одних видов, сконцентрировались у отдельных групп особей.
При учете данных положений представляется убедительным, что вынужденная адаптация, а следовательно — развитие, будет сильнее всего на границах территории, занятой популяцией, особенно если эти границы включают изменение физических условий. В таком случае более вероятна изоляции группы, и большей будет награда за успешную инновацию. Предположив, что основное направление эволюционных изменений связано с подобными условиями, необходимо выдвинуть гипотезу, что есть некий импульс к экспериментированию и инновациям среди части тех особей, которые должны завоевать новые территории.
Нам следует помнить, говоря об «адаптации», что организмы должны адаптироваться к окружающей среде, определенной по большей части иными особями, которые в свою очередь также постоянно адаптируются. Каждое изменение количества возможностей одних особей изменяет спектр возможностей всех остальных особей, что изменяет и вероятность, должную способствовать «сильнейшим» членами каждого поколения. Хотя взаимозависимость живых существ вынуждает нас говорить о «природном балансе», нам следует скорее задуматься о постоянном неравновесии в природе, благодаря которому адаптационный вызов каждой особи в свой черед постоянно изменяется.
Идея природной «гармонии» глупа; если бы эта гармония существовала, то в ней было бы место каждой особи, и каждая особь находилась бы на своем месте, и здесь не было бы эволюции.
Найденные ископаемые свидетельствуют о том, что существовали бесчисленные линии предков, уходящие в прошлое на миллионы лет, которые просто зашли в тупик. Это линии, в которых повышающаяся тонкость естественного отбора — если то, что мы в них наблюдаем, действительно вызывалось ходом естественного отбора — в результате была недостаточна для адаптации организмов, способных к дальнейшим изменениям в окружающей среде. Некоторые сохранившиеся особи, кажется, произошли от очень отдаленных предков и очень похожи на них; очевидно, они оказались в таком месте системы, которое освобождало их от необходимости дальнейших адаптационных откликов на ситуацию. Однако подавляющее большинство особей изменилось, они изменялись постоянно.
Сложно сомневаться, что единственная черта, действительно ценная в смене обстановки — это импульс к инновациям; таким образом, условия, при которых может действовать естественный отбор, также должны быть названы в числе его результатов. Это, по сути, замкнутый, но полезный цикл, объясняющий, почему эволюция является процессом роста, в котором изменение порождает дальнейшее изменение.
Следующей сложностью теории Дарвина об эволюции путем естественного отбора является то, что он требует нас признать существование в популяции некоего спонтанного источника физического разнообразия. Неясно, следует ли нам считать, что вариации эти совершенно случайны, но наверняка следует воздержаться от признания наличия некой просчитанной стратегии.
Ряд подобных вариаций, конечно, необходим, чтобы изменить возможности успешного выживания и размножения каждой особи в популяции, но их включение в теорию вынуждает признать существование какого-то механизма, и мы не можем упустить это требование из вида, говоря о спонтанности. Организм обладает врожденным импульсом поведенческих инноваций, когда действует естественный отбор; также должен существовать какой-то врожденный импульс физической инновации.
Невозможно рассчитывать разгадать загадку спонтанного разнообразия, пока мы не получим компетентный ответ о способе воспроизведения организмов. Нам до сих пор не известно, каким образом в яйцеклетке отдельного существа оказывает прообраз организма, в который она разовьется. Если мы признаем родство всех живых существ, нам следует приготовиться вообразить некий общий процесс, который действует и при выведении растений из семян и ростков, и при двоичном делении простейших, и при оплодотворении и развитии яйцеклеток животных. Но в чем состоит данный процесс, мы пока не имеем понятия.
До тех пор пока мы не получим представления о процессе воспроизведения, будет невозможно решить, насколько верна теория Дарвина, так как теория останется решительно неполной. Пока мы не разберемся в химической природе общего процесса воспроизводства, мы не сумеем представить, как влияют на этот процесс силы перемен. Без этого невозможно окончательно оценить ни одну теорию происхождения видов. Таковы, по крайней мере, определенные наблюдения, которые мы можем сделать на основе логической экстраполяции альтернативных возможностей.
Представляется вполне возможным, что действительно существует некий вид естественного отбора, но только ли этот процесс отвечает за состояние эволюции, как можно заключить по следам ископаемых, и за разнообразие существующих в данный момент видов, остается спорным. В любом случае, следует признать, что истинной побуждающей силой эволюции является не естественный отбор сам по себе, но импульсы инноваций, физических и поведенческих, которые позволяют отбору возникнуть. Данный аргумент может прозвучать эхом устаревших идей виталистов, но некоторое признание традиционной идеи anima mundi* [1] должно быть включено в теорию Дарвина, если мы хотим, чтобы она была эффективной.
Результаты данных исследований должны заинтересовать не только натурфилософов, но и
