кто мог бы почувствовать искреннюю симпатию к тому, чего добился и пытался добиться Стерлинг, то это был Адам Глинн.
Даже если бы он так страстно не желал изучить бессмертную плоть Глиняного Человека, чтобы выяснить её отличия от обычной смертной плоти, то у него все равно были достаточные основания поднять из могилы человека, написавшего «Истинную историю мира». Даже если воспоминания, записанные в книге, были ложны, как подозревал сам Глиняный Человек, уже то, что кто-то смог вообразить и развить подобные идеи, казалось доказательством изначальной симпатии к работе Стерлинга.
Его гость медленно обернулся, разглядывая все, что показал ему Стерлинг. Свет электричества — которого Адам Глинн никогда не видел раньше — должен был добавлять всей сцене неестественности, но Стерлинг все равно был огорчен, увидев явное неприятие в выражении лица гостя.
— Это не пещера чародея, — сказал Стерлинг, чувствуя, что ему следует подчеркнуть это. — И неважно, какое сходство вы можете обнаружить между моими материалами и теми, что использовались средневековыми алхимиками. Здесь нет колдовства, что бы ни подозревал Лидиард. Все это создано наукой, терпеливым процессом проб и ошибок. Эту новую пиявку создало не мановение волшебной палочки, а тщательный и тяжелый труд, длившийся долгие годы. Не могу даже сказать, сколько яйцеклеток пришлось затратить на то, чтобы получить дюжину новых видов, хотя я в этом отношении не более расточителен, чем сама природа.
Глинн повернулся, чтобы взглянуть на первый из показанных ему вивариев, где сотни странных хрупких созданий передвигались по широким зеленым листьям. Стерлинг знал, что невооруженному глазу они кажутся сделанными из стекла, хотя прозрачный минерал, из которого они образовывали свои миниатюрные экзоскелеты, был на самом деле кремнием.
— Они не похожи на зарисованных Кроссом клещей, — заметил Глинн.
— Выведенные Кроссом особи были своего рода чудовищами, — сказал Стерлинг. — Спутанные клубки волокон являлись отклонением. Если бы он знал, какие яйцеклетки случайно попали в его опыты, то смог бы добиться большего успеха, повторяя их, — и со временем, возможно, преуспел бы в выведении новых, способных к размножению видов. Увы, он заблуждался насчет того, что сам сотворил, поэтому его достижения пропали впустую. Вы знали его?
— Нет, — сказал Адам Глинн. — Я, конечно, слышал о нем, как и вся Англия. Я немного знал Фарадея в то время, когда разгорелась полемика, и он рассказывал мне о работе Кросса, но самого Кросса я не встречал.
— Меня немного удивляет, что вы не пытались его найти, — заметил Стерлинг, раздосадованный тем, что гость не оправдал его надежды. — Из всех жителей Англии вы лучше других понимали, о чем говорят результаты его опытов.
— Вы не поняли меня, — ответил Глинн неловко, но довольно твердо. — Моя ода Веку Разума в этой глупой книге, что я написал, не была хвалой тому, что вы называете наукой, как вы решили. Это было восхваление силы человеческих рук, способных объединиться для совершения великих дел. Моими излюбленными примерами были пирамиды Египта, Колосс Родосский и огромные города: Лондон и Париж. Это чудеса, которые не требовали особого мастерства при проектировании и создании, но только совместных усилий легионов людей. Я пытался найти благо в наиболее странном для меня качестве человечества — способности к совместному творчеству. И Разум, в котором я видел надежду на будущее, заключался не в умении, создавшем так много новых механизмов, но в здравом смысле, который провозгласил идеи свободы, равенства и братства. Вы, кажется, думаете, что я должен понять и поздравить вас с тем, чего вы добились — но если бы вы читали мою книгу более внимательно, вы бы не упустили тот факт, что я не эволюционист. Если, конечно, буквы на страницах все те же, что я писал. Что может быть совсем не так.
Стерлинг помрачнел. Он был огорчен, но не пал духом. Он был уверен, что может при наличии времени объяснить своему гостю, каково истинное значение его достижений. Да, он надеялся, что Глиняный Человек будет более расположен к победному маршу науки, но он также надеялся, что бессмертный различит иное существенное значение его труда. Он подумал, что сквозь мутные и расплывчатые воспоминания о Веке Чудес не могут не проступить те, что касались необыкновенно быстрой эволюции, когда импульс физического развития был почему-то гораздо сильнее, чем сейчас. Стерлинг думал, что с помощью Глиняного Человека сможет подобрать более подходящую аллегорию Истинной Истории — истории, не имевшей места для магии, но состоявшей лишь из естественных процессов. Теперь на это сложно было рассчитывать.
— Давайте поднимемся наверх, — предложил он, подавив вздох. — В курительной комнате гораздо уютнее, а мне ещё многое нужно вам рассказать. Предупреждения Лидиарда не убедили меня, но я тоже чувствую, что надо поторопиться. С каждым днем мы становимся старше и все ближе ко дню нашей смерти. Если бессмертия можно достигнуть, то каждый день, потерянный в поисках его разгадки — это риск, который сложно оправдать.
— Бессмертие — не такое счастливое состояние, как вы думаете, — спокойно сказал Адам Глинн. — По крайней мере, оборотни не сомневаются, что лучше быть смертным волком, чем бессмертным человеком.
— Но ваше положение кажется им чем-то окончательным и бесповоротным, — возразил Стерлинг. — Все их помыслы направлены в прошлое, давнее и мертвое, утрата которого делает их непоправимо несчастными. Даже вас, знающего о предательской памяти и видящего какую-то надежду на будущее в воображаемом Веке Разума, все равно вас откидывает назад ноша утраченного прошлого. А для меня бессмертие — лишь начало, а не конец. Если вы позволите мне, я думаю, мне удастся убедить вас, что мой образ мыслей лучше, чем ваш!
Адам Глинн медленно покачал головой, показывая жестом, что это невозможно, однако вслух сказал:
— Пробуйте на здоровье.
— Ни ваша «Истинная история мира», ни история, предлагаемая современной наукой, — терпеливо сказал Стерлинг, наблюдая за тем, как свивающиеся колечки дыма поднимаются от кончика его сигары, — не способны действительно объяснить мир явлений, в котором мы находимся. Ведь и то, и другое ограничивается неизбежно слабыми возможностями наших чувств и нашей памяти. Когда философы добиваются абсолютной уверенности, то все вскоре сводится к забавному солипсизму. Если я собираюсь быть последовательным в моих сомнениях, то я могу быть уверен лишь в том, что я существую в данный конкретный отрезок времени, испытывая конкретные ощущения, соединяющиеся в конкретную мысль, которая составляет поток моего осознания в данный момент. Все прочее остается суждениями и предположениями: Вселенная и прошлое — лишь гипотезы на службе момента. Согласны?
— Соглашусь, — сказал Адам Глинн, слегка склонив голову. Он не курил и держал в руке бокал с простой водой.
— Признаюсь, я читал вашу «Истинную историю мира» сквозь призму собственного мироощущения, — продолжил Стерлинг. — Но я думаю, что всё же правильно понял её послание. Отчасти это книга плача — плача по памятному вам прошлому, которое сильно отличается от того, что записано на камнях и выводится из астрономических наблюдений. Та Земля и тот Космос, который сейчас наблюдают люди, оказываются пустынны и древни, а возраст Земли должен оцениваться в миллионах лет, если не в тысячах миллионов. С другой стороны, ваши воспоминания говорят вам, что вашим Земле и космосу не больше десяти тысяч лет — что само время не старше десяти тысяч лет, — и что до появления Земли или Времени вообще существовал лишь невообразимый и мистический океан чистой Креативности, в котором не было места причинам и следствиям.
Из данного противоречия между вашими воспоминаниями и внешними свидетельствами вы заключаете, что нет смысла говорить об истинной истории мира вообще. Вы предполагаете, что всякое мыслимое прошлое, которое привело к быстротечному нынешнему моменту, существующее ли в воспоминаниях бессмертных или в объектах внешнего мира, должно быть истинным. И вы говорите — хотя сейчас мне кажется, что вы были не совсем искренни — о том, что тщетно слишком беспокоиться о прошедшем, и людям стоит сосредоточиться на том, что они могут действительно уловить своим разумом и с помощью интеллектуальных усилий контролировать — на своем будущем. Знаю, вы можете не согласиться
