части дорогого убранства зимранский дворец намного превосходил прежний дом Даллы. Конечно, мужская половина была устроена с гораздо большим великолепием. В женских покоях не было золотых дверей с притолоками из серебра и стен с карнизами из лазурита, как в главном зале для приемов. Кресла не обивались, как там, слоновой костью и пурпуром, утварь была меньших размеров. Но убранство женской половины, меньше слепя глаза, отличалось большим изяществом и, пожалуй, стоило так же дорого. Далла, выросшая среди дорогих и красивых вещей, была в состоянии оценить ковры с чудным орнаментом и резную мебель. В сундуках хранилась драгоценная посуда – например, чаши, вырезанные из беспримерно редкого в этих краях янтаря, наряды и драгоценности, принадлежавшие предшественницам Даллы, и те, что были подарены уже ей. Этим приходилось утешаться. Больше было нечем.
Надежда Даллы, что Ксуф женился на ней для того лишь, чтобы исполнилось предсказание, оказалась напрасна. Как и любая надежда. Он взял ее в жены по той причине, о которой сказал в храме. Он хотел, чтобы его женой была самая красивая женщина в царстве, никак не меньше. Он хотел, чтобы все его желания исполнялись, и никто не смел ему препятствовать. Ну, наверное, и разговоры о предсказании возымели свое действие. Но наследник был важнее всего. Две прежние жены Ксуфа оказались бесплодны, и на сей раз он не желал совершить промашку, и взял в жены не девушку, а вдову, о которой было точно известно, что она способна рожать.
Вообще-то, Ксуфу можно было только посочувствовать. Ни сына, ни даже дочери, которую можно впоследствии выдать замуж и хоть так дождаться наследника по крови – внука. А годы уходят, и если он не обзаведется наследником – династия прервется, и Зимран рухнет в пучину междоусобиц, ибо местные аристократы и князья – правители городов, непременно начнут рвать власть на клочки. Решительно, положение Ксуфа вызывало лишь сочувствие. У всех, за исключением Даллы.
То чудовищное известие, которое ей пришлось выслушать от Фариды, в каком-то смысле помогло ей вынести брачную ночь с Ксуфом. Далла пребывала в таком отчаянии, что ей было все равно. И тут ее поджидало новое открытие.
Даже в прежнем ее маонском уединении до Даллы доходили легенды о том, каков Ксуф – 'буйный бык', ненасытный самец. Отчасти из-за этого Далла и страшилась того часа, когда окажется с ним в постели.
Действительность оказалась совсем другой. Легенда – она легенда и есть. Высокий рост, громоподобный голос, мощный загривок и волосатая грудь рождают соответствующее представление о мужчине. Но в том, что дает мужчине право именоваться таковым, Ксуф против невзрачного и тихого Регема был все равно, что воробей против орла. Бессильным он не был, был просто слаб. Хотя очень старался. Пыхтел, потел и выдыхался, редко доводя дело до конца. Поскольку иногда это ему удавалось, Ксуф бывал крайне горд собой, а все свои постельные неудачи приписывал, разумеется, женщинам. И за эту провинность он их наказывал. Если в чреслах силы ему не доставало, то в кулаках ее было более, чем достаточно.
Когда Ксуф впервые избил ее, Далла испытала не столько боль, сколько растерянность. Она слышала о подобном, но не могла поверить, потому что и отец, и Регем обращались с ней бережно. И понимание, что такое происходит с ней, не с какой-то другой женщиной, ошеломило ее. Из-за этого она не позвала на помощь. А потом догадалась, что не стоит этого делать вообще. Будет только хуже. Теперь она понимала, почему Гипероха так странно себя вела. Она боялась.
Далла только не была уверена, что Ксуф убил прежнюю свою жену намеренно. Может, просто однажды переусердствовал и случайно сломал ей шею.
Что до постельных подвигов Ксуфа с наложницами, то тут он мог хвастать сколько угодно. Все они были рабынями, и способов расправиться с ними за невоздержанность языка у него было гораздо больше, чем с законной женой. И он ни на миг не поколебался бы это сделать – отправить на виселицу, на костер, отрезав предварительно тот самый болтливый язык. Так что они предпочитали молчать. Это делало всех дворцовых рабынь неуловимо схожими – боязливыми, скрытными и хитрыми, ничем не напоминающих благодушных прислужниц в Маоне. Далла чувствовала, что ни на кого из них нельзя положиться.
Подругами среди женщин благородного происхождения Далла также не обзавелась. Она была чужой в Зимране, в отличие от Гиперохи, не имела родни, и могла рассчитывать лишь на доброжелательность здешних женщин. Но не дождалась ее. Очевидно, тут постаралась Фарида, убедившая тех, кто соглашался ее слушать, что Далла была в сговоре с Ксуфом и виновна в тройном убийстве. Далеко не все этому верили, но не имели возможности, да и желания выказать враждебность царю. А Далле вновь приходилось отвечать за мужа.
Единственной ее опорой оставалась Бероя, чья верность была несокрушима. Но Далла была уже не маленькой девочкой, а женщиной, познавшей горе, и привязанность няньки не могла заполнить пустоту в ее сердце. Если бы она забеременела, то смогла бы полюбить ребенка, пусть даже отцом его был Ксуф. Но ребенка не было. И, не имея возможность любить никого из людей, она возлюбила богатство и роскошь. Тут Ксуфа нельзя было упрекнуть. Царица Зимрана, по его мнению, должна сиять не только красотой, но и драгоценностями. Свадебные украшения были лишь малой толикой того, что хранилось в царской сокровищнице. Ксуф и сам со страстью был привержен всему блестящему, яркому, и жену наделял щедро. Рамессу следил, чтобы дорогие ткани, ковры, всевозможная посуда, треножники музыкальные инструменты, которые переправлялись в женские покои, хранились в должном порядке. А Далла находила отдохновение, проводя часы у ларцов с украшениями, примеряя перстни, браслеты и серьги, либо просто пересыпая их сквозь пальцы, любуясь игрой света в блистающих гранях. Она придумывала себе наряды из тканей тонких, воздушных, излюбленных в Дельте, либо затканных причудливыми узорами, тяжелыми от золотой нити и бахромы, какими славились княжества юго-востока. Оплетала волосы ожерельями, украшала их гребнями слоновой кости – и зеркала, серебряные и бронзовые, говорили ей, что она стала еще прекраснее, чем в счастливые годы. И ей хотелось, чтоб люди любовались этой красотой, восхищались ей.
Далла не устраивала пиршеств и пиров для благородных дам, чувствуя их враждебность. Но во время праздников никто не возбранял ей показываться перед народом и знатью во всей красе. Напротив, это была ее обязанность. И Далла охотно возглавляла шествия, и несла приношения кумиру зимранской Мелиты, зная, что лишь выигрывает рядом с этим устрашающим изваянием.
В храме Кемоша, славного победами, Далла не бывала никогда. Женщинам это было заказано. Но даже если б женщинами дозволялось чтить Кемош-Ларана, Далла не пошла бы туда. Она не хотела видеть Булиса, который по слухам, снова занял место в клире. У нее не было доказательств, что Булис причастен к гибели Регема и Катана, но даже если это было и не так, все равно, косвенно вина лежала на нем.
Фратагуна, жрица Мелиты, не выказывала Далле неприязни. В страшный день свадьбы Далле даже показалось, что жрица ей сочувствует. Но дружеских отношений между ними не сложилось. Возможно, Далла просто не научилась находить общего языка с чужими людьми, пусть они и не питали к ней враждебности. Не исключено, однако, что причина была в том, что жена правителя и верховная жрица в каждом городе являлись в некотором роде соперницами. Ведь жрица обязана разделять ложе с правителем. В Маоне Даллу это ничуть не тревожило – Регем был в состоянии удовлетворять и жрицу и жену. Здесь же Далла озадачилась. Из того, что она знала о Ксуфе, священный брак становился пустой формальностью. А это, учили ее, чревато бедами, болезнями и неурожаем. Почему же Фратагуна не разоблачит Ксуфа? Он может запытать до смерти наложницу, может избить и даже убить жену, но жрица находится под защитой богини. Ксуф не вправе причинить ей вреда. Или нет?
Вдобавок, Ксуф при вех своих достоинствах был бешено ревнив, и не терпел соперничества ни в чем. Его женщины, даже рабыни, точно куры в курятнике, должны были знать только одного петуха. А верховная жрица, за исключением ночей священного брака, принадлежала другому мужчине – собрату в служении.
Видела Далла этого собрата. Совсем мальчик, Фратагуне в сыновья годился, Далла отметила это еще на свадьбе, и последующие встречи не изменили первого впечатления. Не потому ли этот юноша, звали его Диенек – устраивал Ксуфа, что покуда не годился ему в соперники? Но Диенек неминуемо повзрослеет – и что тогда? Неужели Ксуф решится на то, чтобы убрать жреца Мелиты?
Своими сомнениями Далла могла поделиться только с Бероей, и та, как ни странно, сумела их разрешить. Старая женщина к тому времени, разумеется, уже проникла в тайну брачных покоев, и понимала, что если поделится этим с посторонними, пострадает прежде всего ее воспитанница.
– Деточка, служить Мелите начинают с ранней юности. Девушек учат многим важным вещам, в том числе, и как избежать беременности. Но иногда, бывает, не убережешься. Вот и Фратагуна в юности, говорят, не убереглась. Детей жриц и учениц, если их оставили в живых, воспитывают при храме. Так же сделала и она…
– Погоди, погоди. Выходит, Диенек не просто годится Фратагуне в сыновья…
– … он и есть ее сын. В Зимране почти никто не знает об этом, но Ксуф как-то узнал. И устроил так, чтобы Диенека выбрали верховным жрецом, хотя тот едва достиг совершеннолетия. Дал большую взятку… то есть дар… Поэтому он может сколько угодно называться мужем верховной жрицы, но не станет им никогда. На такое Фратагуна не пойдет. И она будет молчать. Ей Ксуф ничего не может сделать, а Диенеку может.
– Я бы тоже молчала ради сына, – пробормотала Далла. Она была чрезвычайно угнетена. Неужели Ксуф ради своего тщеславия способен на прямое преступление перед лицом богини – на подкуп, на подлог? И как Мелита такое терпит?
Затем новая мысль спугнула предыдущие.
– Ты говоришь, в Зимране мало кто знает. А ты как сумела выведать? Ведь мы, кроме храма и дворца, нигде не бываем.
Бероя несколько смутилась.
– В храме я встретила одну старую прислужницу. Я знала ее в юности. в Акелайне, откуда я родом…
– Да? – рассеяно переспросила Далла. Акелайной назывался город на границе Гаргифы и Шамгари. Поскольку Бероя избегала распространяться о своем происхождении, Далла и понятия не имела, что ее нянька оттуда. Но она уже не думала об этом, вернувшись к прежним размышлениям.
Мелита терпит… Почему бы ей не терпеть? Единственное ее дело – дарить и внушать любовь, а кому здесь нужна любовь, кроме нее, Даллы?
А может быть, Мелита, оскорбленная кощунством, отвернулась от Зимрана, и Далла, любимица богини, страдает из-за того, что живет в таком богопротивном месте?
Но разве она этого хотела?
Кроме храма Далла показывалась на люди, когда Ксуф встречал гостей – послов сопредельных государств или заезжих князей. Делать ничего не надо было – только красоваться, иногда на парадной лестнице, иногда вместе с Ксуфом в зале приемов или – очень редко, в пиршественном, когда все еще благопристойно, льются плавные речи и слепые сказители поют бесконечные песни о славных подвигах основателей династии. Далла молчала, но слушала, что говорит Ксуф – послам, своим придворным и офицерам. И порой только страх перед побоями запрещал ей вмешиваться.
Чтобы доказать свое молодечество, Ксуф готов был передраться со всеми соседями. Необходимость соблюдать перемирие мучала его хуже грыжи. И Ксуф постоянно искал предлога для войны. Иногда находил. Даже если он был не такой великий боец, как говорили придворные льстецы, то по крайней мере неплохой, и на поле боя вел себя не в пример лучше, чем в постели. И Далла поначалу не понимала, почему Ксуф терпит поражение за поражением.
Она долгое время не могла допустить мысли, что ее нынешний муж – просто дурак. У нее не было опыта общения с дураками у власти. Тахаш и Регем были излишне доверчивы, а Тахаш к тому же и вспыльчив, они совершали ошибки, но глупость все же не принадлежала к числу их недостатков. В Ксуфе вдобавок ей мешал разглядеть это качество страх. И самолюбие. Не так обидно думать, что твой тиран – коварный злодей, а не крикливый самоуверенный болван. Хотя в дураках в первую очередь подразумевается простота, Ксуфа хватало на хитрости. Он мог обеспечить легенду о своей мужской состоятельности, шантажировать
