случай. В жизни все бывает: так мама говорит. А я маму слушаю.
— Он тебе деньги давал?
— Ни копейки, — покачала головой Дашка. — Он только обещал, что когда станет мэром, меня не забудет. На такую работу устроит, где деньги можно лопатой грести. И в потолок плевать. Он все время повторял: ты держись за меня, не пропадешь. И еще спрашивал: у тебя мешки дома есть?
— Какие еще мешки? — насторожился Парамонов.
— Вот и я его тоже спрашивала, какие, мол, мешки. А он говорит: мешки, чтобы деньги в них складывать. Ты обязательно запасись, мешки тебе пригодятся. Такую я тебе работенку найду, что о мешках только и думать будешь. Столько денег привалит.
— Отлично, отлично, — Парамонов потер ладони, будто у него замерзли руки. — Просто чудно. А жениться он не обещал?
— Обещал. Сказал: как только изберут, со своей грымзой разведусь. И с тобой заяву подадим. Врал, конечно. Я понимала, что врал. Но все равно надеялась. А сейчас он перестал звонить. Избегает встреч. Бросает трубку, когда я набираю. Словом, обманул. Наверное, другую женщину нашел. То есть девочку. Дур вроде меня много.
Дашка всхлипнула и потерла кулаками сухие глаза.
— Не такая ты дура, раз фотографии сделала, — ответил Парамонов. — Сколько хочешь за свои карточки?
— Тридцать тысяч баксов, — потупив взгляд, ответила Дашка.
Последовало минутное молчание.
— Ну и аппетит у тебя, зверский какой-то, — Парамонов присвистнул и помрачнел, его лучистые глаза потухли. — Я думал, ты штукарь попросишь, не больше. Да, звериный аппетит, не человеческий. Тридцать штук, вот загнула. Все-таки ты дура.
— Неужели тридцать штукарей — это непомерная цена за кресло градоначальника? Ведь ваш шеф гарантированно становится мэром.
— Мой босс не любит переплачивать, — признался Парамонов. — Если товар можно купить за рубль, зачем платить сотню? Он ведь бизнесмен.
— Хорошо, тогда ничего не надо, — Дашка сгребла со стола фотографии и бросила их в сумочку. — Вы к храму сходите, когда этот храм Гринько построит. В чем лично я очень сомневаюсь. И там, на паперти, свой штукарь нищим отдайте.
— Слушай, а зачем тебе такие деньги? — Парамонов имел право распоряжаться некоторыми суммами из предвыборной кассы кандидата, но тридцать тысяч баксов… Это слишком круто, это не в его компетенции. — Ну, сама подумай? Куда в нашем городе — и с такими деньгами. Узнают рекитиры, наедут, отберут. Живой в землю зароют. Без гроба и без крышки.
— У меня не отберут, — сказала Дашка. — И не зароют. Вы меня плохо знаете.
— Все равно: тридцать тысяч — это нереально. Давай так: пять штук и расчет на месте.
— Мы с мамой живем очень бедно, — Дашка снова потерла глаза и шмыгнула носом, будто собиралась пустить слезу. Слеза никак не выходила. — Пять штук не спасут положения.
— Ладно, иди в коридор, закрой дверь. И жди, когда позову. Надо поговорить с начальством.
Дашка вырулила в коридор. Но далеко от двери не отошла. Она слышала, как Парамонов надрывается в телефонную трубку:
— Вот такой расклад, — кричал он, будто разговаривал с глухим. В голосе слышались гневные и презрительные нотки. — Настоящая сенсация, бомба. И когда эта бомба взорвется, от этого черта, в смысле, этого хрена Воскресенского и мокрого места не останется. Вылетит из города, как пробка из бутылки. На всю жизнь урок, да…
На минуту Парамонов замолчал, выслушивая слова своего начальника, затем снова заголосил:
— Вот же сука, — орал он, наливаясь гневом. — Наших девок несовершеннолетних конвертирует. Денег вагон обещает, хорошую работу. В Москве ему шалав мало. Сюда приперся. Да, да… Она хочет тридцать штук. Да, понимаю. Все понимаю. Сделаем. Как два пальца об асфальт. В лучшем виде.
Парамонов замолчал еще на пару минут, положил трубку и, выглянув в коридор, поманил Дашку пальцем. Снова усадил ее на стул и вздохнул.
— Короче, ситуация следующая. Фотографии — это так… Только половина работы. Сейчас босс договаривается с телевизионщиками с местного канала. Надо сделать сюжет в одну программу. Тут нужны высокие связи и бабки немереные, поэтому Гринько этим и занимается. Телевизионщики тоже ломят нереальные деньги. Сейчас шеф сюда перезвонит и скажет, как успехи. Если с этими придурками не получится, могу заплатить за карточки два штукаря.
— А если получится?
— Тогда пешка проходит в дамки, — улыбнулся Парамонов. — Получишь двадцать штук наликом. Десять штук прямо сейчас — аванс. Остальное — когда сделаем интервью для телевидения.
— Только не двадцать, а тридцать.
— И почему ты такая упертая?
Парамонов подскочил, будто в зад ткнули горячей кочергой.
— Ладно, пусть будет двадцать пять. И ни копейкой больше. Это не подлежит обсуждению. Даже заикаться не смей… Короче так. Ты расскажешь перед камерой все, что рассказала мне. Как вы познакомились. Как он тебе денег обещал, то есть хорошее трудоустройство, если ты с ним ляжешь. А ты удовлетворяла все желания этого похотливого кота. Все его извращенные сексуальные фантазии. А фантазии у него — исключительно извращенные. Запомни это слово. Тебе было противно с ним спать, все это делать для него, но вы с матерью живете в бедности. Главное — мать сильно болеет. До могилы один шаг.
— Она не болеет, — возразила Дашка, чтобы позлить Парамонова.
— Да какая хрен разница, болеет она или нет, — взвился он. — Сегодня не болеет. А завтра, глядишь, сляжет. И больше не встанет. Это не имеет значения. Ты скажешь перед камерой, что он тебя понуждал, а ты позарилась на деньги. Потому что не видела выхода, тебе надо было выхаживать больную мать. А Воскресенский, сука такая, этим воспользовался. Побольше интима, живописных подробностей. Чтобы люди от экранов не могли оторваться. Такие штуки, сексуальные гнусности, публике нравятся. Усекла?
— Усекла, — кивнула Дашка. — Только одно условие. Принципиальное. Вы меня слушаете?
— Слушаю, говори.
— Говорить я буду, когда повернусь к объективу спиной. Лады?
— Это еще почему?
— Догадайтесь с трех раз. Мне тут жить. А после этой передачи никакой жизни не станет. Сплошное мучение.
— Ладно, — Парамонова так захватила сама идея телевизионной программы, что он готов был идти на уступки. — Покажем по телеку твои фотографии. И скажем, что у нас есть множество других снимков, порнографического характера. Никто проверять не станет. Но показать все эти карточки до единой по телевизору мы не можем. С силу морально-нравственных соображений. У экранов могут находиться дети и подростки. А извращения Воскресенского — это даже не для взрослых. Это настоящая патология сексуального маньяка. Так ведущий программы и скажет. Как тебе идея?
— Ничего. На три с минусом тянет.
— А по-моему, просто гениальная. Если не сказать больше. Главное — это соус, под которым подают горячее блюдо.
— Вам виднее, — согласилась Дашка. — В смысле, под каким соусом что подавать.
— Слушай, такой интимный вопрос, — Парамонов завертелся в кресле. — Ну, если тебе не хочется, можешь не отвечать. Но ты знай: все между нами. Информация из этих стен никуда не выйдет. Короче, ходят слухи, грязные слухи… Ну, что Воскресенский — еврей.
Он снова завертелся в кресле. По физиономии Парамонова можно легко догадаться, что эти слухи он сам и распускает.
