— Только дядька и сестра родная Даша, — ответил Коля. — Вот и все мои родственники.
— А родители? — кум знал ответ, все это было в личном деле, но вопрос свой все рано задал. Для порядка. — Мама? Папа?
— Погибли в автомобильной аварии, гражданин начальник. Мне было одиннадцать. А Дашке шесть лет. Нас дядя воспитывал. У него своих детей нет.
— Понятно, — кивнул Чугур. — Наверное, ждут тебя дядя с сестрой, дни считают? Или собираются тебя тут встретить, прямо у вахты?
— Нет, гражданин начальник, — помотал головой Шубин. — Никто не ждет. В смысле, ждут, конечно, но не сейчас. Потому как выйти я должен через два года. О том, что я попадаю под амнистию, специально не писал. Дашка уверена, что мне еще два года барабанить.
Кум удивился, но вида не показал. Это письмо на волю, где Шуба писал, будто амнистия его не коснется, каким-то образом прошло мимо оперчасти. В деле нет никаких пометок на этот счет.
— А чего ж так, не написал? Не обрадовал?
— Честно говоря, сглазить боялся, — улыбнулся Коля. — Вот так настроишься, что выходишь. А потом что-то случается. Мало ли что… Сами знаете, на зоне чего только не бывает. И вместо свободы — все та же шконка и общие работы на промке.
— Значит, ты суеверный?
— Немного. И еще хотелось сюрприз сделать.
Колька продолжал улыбаться. В эту минуту он во всех деталях представлял сцену будущей встречи с сестрой и дядей Мишей. Дашка работает в закусочной «Ветерок». Обычный будничный день, все те же клиенты. И вот картина: он заходит в зал, садится за дальний столик. Открывет газету, чтобы спрятать лицо. К нему подруливает официантка, чтобы принять заказ. В смысле, Дашка подходит. И выпадает в осадок. Это будет такая сцена, такая… Каких ни в одном фильме не увидишь.
— Напрасно ты не сообщил, — хмыкнул кум и сделал пометку в блокноте. — Этими фокусами можно человека до сердечного приступа довести. Впрочем, тебе виднее.
— Не доведу, гражданин начальник, — ответил Коля. — У сестры сердце крепкое. Наверное, она сначала подумает, что я лыжи намылил. А я на стол справку об освобождении.
— Хороший ты парень, Коля, — сказал кум. — Посмотреть на тебя приятно. Следишь за собой. Не то, что эти чмошники, которые перед тобой заходили. Мотаются, как опущенные. Быдло. Перхоть. А у тебя есть будущее. Скоро твою судимость погасят. Поступишь в институт. Выбьешься в люди. Будешь вспоминать нашу зону, как страшный сон. Себя спрашивать: а со мной ли это было? Если, конечно, снова не оступишься.
— Не оступлюсь, гражданин начальник, — пообещал Коля. — Постараюсь не оступиться.
— Тогда добро, — улыбнулся Чугур и даже протянул Шубину руку. — Иди с богом. Потихоньку готовься к свободной жизни. Но и свои здешние обязанности не забывай. У вас в бараке, кажется, ремонт начался? И тебя маляром записали. Правильно. Вот видишь, я все помню. Так что, ты старайся.
Коля вышел на воздух, дошагал до клуба и только тогда понял, что ноги несут его совсем в другую сторону. Ему нужно к бараку, там ждет Саша Левада, с которым они вместе малярничают. Надо в краску добавить растворителя и олифы, процедить ее и пройти потолок хотя бы до середины. Пока с производственной зоны не вернулся отряд, надо что-то сделать. Коля вошел в барак и увидел, что напарник один процедил краску. Натянув рабочие штаны и куртку, Шубин полез наверх, на стремянку.
— А говорили, что кум последняя тварь и садист, — шепотом сказал Коля. — А он ничего… Нормальный мужик. Поговорил со мной по-свойски. Сказал что, мне учиться надо. И вообще… Расти. Главное, больше не залетать.
Левада, попавший на эту зону всего полтора года назад, только плечами пожал и здоровой рукой подал наверх ведро с краской. Он общался с Чугуром всего лишь трижды.
Один раз кум, натянув кожаные перчатки, выбил Леваде перед строем два передних зуба. Так, в воспитательных целях. Или просто не с той ноги встал. Второй раз, сделав замечание, загнал в козлодерку и отходил там толстым дрыном. Левада неделю ссал кровью, а спина оставалась фиолетовой в полосочку почти целый месяц. Третий раз, дело было зимой, Сашку за курение в неположенном месте целую неделю продержали в кандее на одной воде. Стужа стояла лютая, а в подвальном окне не было даже стекла, только решетка. Левада застудил какой-то нерв, и правая рука перестала сгибаться.
Его зачислили в «слабосильную» бригаду и перестали начислять жалкие гроши на заборную книжку, тем самым отняли право на ларек. Левада нутром чуял, что этот срок ему не досидеть. Еще одна теплая встреча с кумом — и он получит прописку в двухметровой квартире на местном кладбище. И фанерный бушлат в придачу. Теперь при упоминании Чугура Сашкины руки начинала бить крупная дрожь. Был у Левады и негативный опыт общения с местными офицерами. Но это другая отдельная тема.
— Это ты сейчас запел, когда до свободы один шаг остался, — тихо ответил Левада. — Может, Чугур и хороший. Только я этого подтвердить не могу. Как-то не заметил.
Колька, обмакнув в ведро валик, стал красить потолок, решив, что до прихода людей с промки он успеет закатать еще метров тридцать.
Последним в списке амнистированных значился заключенный Телепнев по кличке Телепень. На его физиономии блуждала идиотическая улыбка, он смотрел на кума глазами преданной собаки и кивал головой, как заводной болванчик. Как человеку, твердо вставшему на путь исправления, за весь срок получившему всего два пустяковых замечания, одно от бугра, другое от дежурного офицера, Телепню полагались некоторые поблажки. Например, он имел право носить часы. Даже не часы, а грошовые часики, похожие на женские, в розовом пластмассовом корпусе на истертом ремешке из синтетической кожи.
— Сколько на твоих? — спросил кум. Он не был уверен, что Телепнев понимает время. Мужик не косяка прогоняет, у него и вправду с головой полный разлад. — В смысле, я хочу узнать: который час?
— А время, — раболепно улыбнулся Телепнев. — Семнадцать тридцать пять, — подумал и уточнил. — По летнему времени.
— По-летнему? — переспросил кум.
— Так точно, — кивнул Телепнев. — Сейчас ведь лето. Не знаю, как вы, а я зимнему времени доверяю больше, чем летнему.
— С чего так? — удивился кум.
— Мне кажется, что зимнее время — точнее, — ответил Телепнев. — Я сколько раз проверял. Ну, по всему так выходит. Что зимнее — точнее.
— Это как скажешь, — легко согласился Чугур, ему еще не хватало вступать в спор с этим придурком, что-то втолковывать беспросветно тупому зэку. — Лично я тебе верю. Если ты так говоришь, значит, правда. Значит зимнее время — точнее.
— Спасибо, гражданин начальник, — продолжал улыбаться зэк.
— Твое дело я посмотрел. Хочу надеяться, что по эту сторону колючей проволоки мы больше не увидимся. Езжай в свою деревню, устраивайся на работу. Ну, кем возьмут. В деревне даже для тебя работа найдется. И больше клуб не поджигай. Договорились?
— Так точно.
— Ты хоть помнишь, что на воле натворил? Что клуб поджег?
— Не помню, гражданин начальник. То есть сам клуб помню. А как поджигал… Нет. Я немного пьяный был. Пива бутылку выпил. Или еще чего-то. Этого тоже не помню.
— Намотай на ус: пока ты тут парился, на воле все изменилось, — кум, пуская табачный дым, внимательно приглядывался к Телепневу. — Много новых веяний. Капитализм. Демократия. И всякая такая мура.
— Демократия? — переспросил зэк. — Это как? Слово я слышал, а вот чего это такое?
— Чего такое? — передразнил кум, снова поражаясь непроходимой дремучести своего контингента. — А матюгальник у клуба на кой хрен повесили? Чтобы вы слушали, вникали. Демократия — это… Ну, даже не знаю, как сказать. Короче, это когда ты сам можешь выбирать.
— А чего выбирать-то?
— Ну, выбирать, в какой канаве тебе лучше с голоду подохнуть, — выпалил кум. — Это ведь очень
