но вечно длится Его День. В Царствии Небесном живут Его чада возлюбленные. Там нет меры, числа, времени. Небожители — свет, и свет окружает их, и сами они — беспредельное сияние, и с первого часа своего появления сподобились они лицезреть Господа во всей Его славе. И вот говорю вам, прозябающие во грехе узники плоти и диавола: не верьте лжи католических попов, когда те пугают вас смертью и адом! Ибо душа ваша будет после смерти раз за разом вселяться в другие земные тела, иногда в людские, а иногда и в скотские! И раз за разом будет она претерпевать неслыханные страдания, томясь по обители бесконечного света, откуда она исторгнута была злой волей, ибо душа сохраняет память о свете. Но в конце концов… — Эркенбальд замолчал. И вдруг раскрыл глаза, вспыхнувшие в полумраке ослепительным золотым светом. — Говорю вам, — и голос его зазвенел медью, — говорю вам: В КОНЦЕ КОНЦОВ СПАСЕНЫ БУДУТ ВСЕ!
И, не стыдясь слез, все, кто был в доме, пали на колени, и Эркенбальд, сам плача, благословил собравшихся, а после разделил между ними хлеб, и все ели, и не было хлеба вкуснее.
Сколько раз потом, скитаясь по трактирам, тревожа пыльный прах дорог, ночуя под звездами или под низким прокопченным потолком, мечтал Каталан вернуться к Саварику
В тот темный сад, где дева осквернения
Влачит подол кровавый по земле,
Где ржавых листьев, потревоженных стопою,
Так слышен чуткий шорох.
Сад,
Где звери странные, сплетенные в соитьи,
Рождают чудищ, диких и печальных,
Где темные языческие книги,
Где алфавит, распятый на деревьях,
Глядит большими и усталыми глазами
С страниц окровавленных…
Но не всякой мечте суждено сбыться. Настала новая весна и вместе с пробуждением природы — новая напасть. Эн Саварик как раз отыскал занятие себе по душе и вверг свое бренное тело в водоворот новых несчастий и приключений отправившись на север к королю Иоанну. Каталан же наотрез отказался покидать Прованс, и таким образом они с эн Савариком расстались.
На этот раз Каталан двинулся в Ломбардию, где рассчитывал присоединиться к труппе бродячих гистрионов либо если повезет, растопить сердце какого-нибудь состоятельного сеньора и осесть при нем.
И с какой печали понесло Каталана в Ломбардию? Никто не ждал его там, как, впрочем, и в любом другом месте. Не было у него ни друзей, ни покровителей, ни сколько-нибудь сносных средств к существованию. Однако ж минуло несколько недель — и обустроился Каталан в одном из миланских трактиров, а вскорости, глазея во время мессы на женщин, отыскал себе и даму сердца. Свести знакомство с ней оказалось делом нетрудным, и вскоре уже эта донна настолько утратила осторожность, что стала принимать Каталана у себя в доме наедине.
Звали ее донна Гарсенда, и была она сколь глупа, столь и прекрасна — как раз то, что требовалось Каталану.
Как любил Каталан эти вечера в Милане, когда дневные заботы начинали клониться к исходу! Вот хозяин трактира кричал своей нерасторопной жене, чтобы та ставила ставни да разжигала огонь в камине. Почти сразу вслед за тем на кухню сует бельмастую морду нищий, желая получить ежедневную порцию обкусанных хлебных корок, сберегаемых нарочно для него стряпухой. А с маленькой церковки Рождества Богоматери уже льется звон.
И все вместе это означает, что пора Каталану покидать трактир и идти в гости к прекрасной донне — ради которой он весь день просидел за столом, сочиняя новую песенку.
И вот — по удлиняющимся теням, по влажным после дождя улицам, кое-где вымощенным брусчаткой, мимо кирпичной стены монастыря Святых Протасия и Гервасия, где на уровне человеческого лица вдруг вырастает утопленный в кирпичах маленький щекастый ангел, льнущий к небольшому органчику… и дальше, дальше по успокаивающемуся го-Роду неспешным и все же стремительным шагом шествует Арнаут Каталан к двухэтажному дому, где, будто жемчужина в шкатулке, обитает прекрасная донна, венец мечтаний.
Да и сам Каталан — разве не ладно скроен, разве не молод он и не хорош собой? Язык у него подвешен, голос — как медная труба, рост высокий, повадка бойкая, да и лицо не лишено обаяния. И песни слагать он ловок. Уж который день вливает донне в уши сладкий яд, не слишком заботясь о приличиях, а та и рада — заслушивается.
Вот таков Каталан!
Имеются у него и иные достоинства, с которыми донна не спешит познакомиться. Каталана это весьма огорчает, ибо он предполагает получить от такого знакомства немалое удовольствие.
И вот служанка, бесстыдно лыбясь (во всё уж мыслями небось проникла чертовка!), впускает Каталана в дом и ведет по лесенке наверх, на второй этаж, в жилые покои, где на полу благоухает свежая солома, а на стене висит гобелен с изображением обезьянок, вкушающих фрукты.
— Ах, это вы, мой милый кавалер! — говорит донна Гарсенда и усаживается поудобнее и складывает ручки на коленках, смиренница. — Прошу вас, садитесь напротив, дабы я лучше могла видеть ваше лживое лицо!
— Отчего же вы называете мое лицо лживым? — притворно удивляется Каталан, однако резво исполняет просьбу донны.
А служанка, тихонечко хихикнув, затворяет за собой дверь.
Конечно, донна права. Конечно, такой продувной бестии, как Арнаут Каталан, свет не видывал, да только говорить об этом вот так открыто, право, не стоит. Ведь касательно донны Гарсенды у Каталана имеются определенны намерения, которым весьма повредит подобная правда.
И потому, скромно выказывая приязнь, он заводит с дамой приличную беседу, чтобы и увлечь, и развлечь, и расширить кругозор, а к делу приступать не спешит.
— Вот, моя госпожа, мы окружены множеством самых разнообразных животных и скотов и смотрим на них сообразно их внешнему виду, а между тем многие из них, кроме гадов, носят в себе человеческую душу.
Так вполне благочестиво начинает беседу Арнаут Каталан.
— Как это? — спрашивает донна Гарсенда, а сама берет с серебряного блюда виноград и кушает.
— Ведь души, моя госпожа, — приступает к объяснению, Каталан, а сам ненароком притрагивается к донне — к тому месту, где тонкое полотно слегка набухает на груди. Донна в некотором недоумении опускает глаза на свою грудь. Каталан нехотя убирает руку. — Все души, госпожа моя, после смерти вновь возвращаются на землю и воплощаются в новых телах.
— Для чего это? — спрашивает донна.
— Для того, чтобы искупить грехи прошлой жизни, ведь над каждым из нас тяготеет родовое проклятие, — благочестивым тоном ответствует Каталан. — С грехом мы приходим в этот мир.
— Неужто все? — спрашивает донна.
— Кроме нерожденных младенцев. Донна тихонечко вздыхает — от страха и непонятного томления.
Уже увереннее Каталан продолжает:
— И сообразно с тем, кем был человек при жизни, душе его определяется искупление. Так, взять, скажем, осла.
— Осла?
— Ну да, дикого осла, онагра.
— Фи, сеньор, сие неблагозвучно.
