Не позволив публике надолго погрузиться в созерцательное настроение, Каталан завопил что есть мочи:
— Пролог окончен! Здесь начинается действие удивительной, престрашной и трогательной пьесы, исторгающей слезы, повергающей в ужас и обращающей души на стезю истинной веры!
Невдалеке от здешнего прихода
Жила девица Ильдегонда,
Собой была она красива,
Чиста душой и неспесива.
И предалась она вере чистой и истинной и, приняв посвящение, сделалась «совершенною» катаркой, а ересь поповскую отвергла навсегда! А вот и она сама!
Актерка Ильдегонда постаралась — разоделась на славу. Впрочем, надо сказать, что и эн Саварик не поскупился, всего дал — и атласа, и тонкого полотна, и нитку самоцветных бус. Только руки, красные, распухшие, резко выделялись на фоне белоснежных рукавов. Но осанка у нее была горделивая, как у всех актерок, а лицо, что ни говори, довольно миловидное. Да и мастерства ей было не занимать
— Я Ильдегонда,
Пью только воду,
Съедаю в день лишь толику хлеба,
Зато хочу попасть на небо! — тихим голосом проговорила она.
— Вот такова моя госпожа Ильдегонда, — сказал Каталан, напоказ любуясь ею. — И ради нее я тоже, ничтожный слуга, принял катарское учение и вкушаю освященный хлеб, ибо то — хлеб истинного знания.
Зрители, среди которых почти всем время от времени выпадала радость делить братскую трапезу с «совершенными», отозвались одобрительными восклицаниями. Тем неприятнее было для них новое появление двух жирных монахов.
— Слыхал я, дружище, будто в этих краях проживает некая девица, вполне предавшаяся истинной вере, а наше католическое лжеучение отвергшая, — завел разговор Агульон, жадно облизываясь.
— И что, она красива? — осведомился Тюка, потирая руки.
— Весьма!
— И богата?
— Разумеется!
Оба «монаха» пришли в страшное возбуждение и забегали взад-вперед, бестолково размахивая руками. Затем разом остановились и сделали умильные рожи — что было особенно смешно, если принять во внимание разбойничьи усы и синяки под глазами.
— Наш святой долг, — проговорили они слаженным хором, — вернуть эту заблудшую овечку со всеми ее богатствами в наше стадо.
Агульон погладил себя по животу и подмигнул Тюке, а Тюка похлопал себя по бокам и подмигнул Агульону. Затем оба одновременно повернулись и побежали на месте, высоко вскидывая ноги.
Вперед снова выступил Каталан.
— Долго ли шли они, лелея страшные замыслы, коротко ли, да только пришли и нашли добродетельную Ильдегонду и слугу ее бедного — то есть меня, принявшего катарскую веру ради прекрасной госпожи. Сперва схватили они слугу. — Тут Каталан повернулся к «монахам» и с покорным видом протянул им руки. — Вяжите меня, супостаты, пытайте, как хотите, страшными пытками, и знайте: бренное мое тело — наследие диаволово и я с радостью освобождаюсь от него!
Оба «монаха», громко пыхтя, с готовностью связали Каталана по рукам и ногам, повалили на землю и принялись колотить. При каждом ударе они вопили омерзительными голосами:
— Веруешь в Бога Отца? Веруешь в Бога Отца?
Арнаут Каталан извивался под их ударами, бился и катался, не забывая испускать душераздирающие стоны. Он так надрывался, что одна из собак вскочила и, размахива хвостом, принялась оглушительно лаять.
Наконец Каталан затих.
«Монахи» отерли пот. Агульон наклонился, потыкал кряхтя, в Каталана растопыренными пальцами:
— Вроде как он помер.
— Вот негодяй! А какой, однако же, чистый тут воздух заметил, брат?
— Чистый, брат. Это потому, что еретик умер.
— Странно также, что мухи на труп не летят.
— Это потому, что здесь нет мух, брат.
— Как это — нет мух?
— А вот так. Вообще нет.
— Как же такое вышло, чтобы вовсе не было мух?
— А я их от Церкви отлучил, вот они и передохли.
— Странно. Вот я тоже графа Фуа от Церкви отлучил, а он живехонек.
Тут граф Фуа, которого действительно недавно отлучили от Церкви, громко захохотал и погрозил Саварику кулаком. Саварик возвел глаза к небу и пожал плечами — скромник.
— Ах, если бы и катары вот так после отлучения дохли! — завел снова Агульон.
— Увы, брат! — ответствовал Тюка с печальным видом. — Катаров подобной малостью не возьмешь!
Бурное одобрение зрителей подбодрило «монахов». Они сделали паузу, чтобы поклониться в ответ на аплодисменты, после чего с самыми зверскими рожами подступились к девице Ильдегонде.
Однако Ильдегонда, как и замышлялось автором пьесы, ни в какую не поддавалась на увещания. Посулы и даже угрозы оставили ее совершенно равнодушной.
Представление близилось к сногсшибательной развязке, о чем и уведомил публику нарочно для такого случая воскресший Каталан.
— Превеликой жалости достойно, что честь не в чести и ложь вознесена на пьедестал, — заявил Каталан, садясь на земле, а затем и вовсе вставая. — Увы, плачевная участь ожидала многих достойных, ибо мир, где мы обречены влачить дни, сделался юдолью горьких слез и еще горшего безумия.
Лишь в одиночестве ты обретешь друзей,
Лишь после драки машут кулаками,
И солнце не встает над облаками,
И грамоты не знает книгочей, а как он книги читает — неведомо. Увы! Но смотрите же, что случилось с прекрасной и добродетельной Ильдегондой, и узнайте, как прекрасная катарка посрамила своих мучителей. «Монахи» схватили несчастную Ильдегонду и связали ее так, что она стала напоминать кокон.
— Мы не станем больше ей грозить,
Мы ее не станем бить,
А вот как мы с нею поступим! — прокричали они в один голос и замерли на миг со зверскими гримасами на лицах, растопырив руки и расставив ноги. Затем Тюка с помощью Каталана притащил большую бочку и указал на нее размашистым жестом:
— В сию нечестивую нашу купель погрузим мы упорствующую в истинной вере девицу и силой окрестим ее в наше лжеучение!
Каталан подтащил ведро воды, заблаговременно приготовленное и спрятанное в стороне. Высоко подняв ведро, они с Тюкой вылили воду в бочку. Из щелей в бочке тут же потекли тонкие струйки. Каталан принялся затыкать щелки травой, ползая вокруг на четвереньках.
Между тем Агульон и Тюка подняли прямую как палка Ильдегонду, возложили ее себе на плечи и, ступая торжественно и медленно, обошли с нею кругом всю сценическую площадку. Ильдегонда обреченно закрыла глаза.
А затем злокозненные «монахи» сунули Ильдегонду в бочку, сперва вниз головой, а затем, заметив
