ошибку, как положено.
— Сейчас ты примешь наше нечестивое крещение, — поведал Агульон страшным голосом.
— О жалкие, ничтожные еретики! — закричала Ильдегонда. — Никогда я не приму вашего нечестивого крещения!
— А нам плевать, ведь ты богата
И перед нами виновата!
Крещаешься во имя Папы Римского!..
Эй, что это?
Повисла пауза. Ожидание нагнеталось. Спустя мгновение зрители ощутили неладное. Настолько неладное, что между ними пробежал тихий, удивленный говорок. Домна Гильема демонстративно зажала нос двумя пальцами и устремила на Саварика негодующий взор — она мгновенно догадалась, что ужасающая вонь, распространившаяся из «купели», была частью замысла автора пьесы. А Саварик — золотоволосый, светлоглазый — и бровью не ведет, только вдруг угол рта у него предательски дернулся.
— Да! Вот так-то, многопочтенные! — выскочил вперед услужливый Каталан и принялся отвешивать во все стороны поклон за поклоном. — Это именно то, что вы подумали! Это — дерьмо! Наидерьмовейшее и наиболее сраное из возможных какашек, испражнений и всяких прочих говн!
— Пусть он прекратит! — взорвалась домна Гильема. — Эн Саварик! Что за площадное фиглярство! Велите вашему холую заткнуться!
— Холуй, заткнись! — рявкнул Саварик.
— Слушаюсь, господин мой, и затыкаюсь. Да только хоть молчи, хоть говори, а говно говном и останется. Ибо сами рассудите, — наглел на глазах Каталан, — господин мой и высокородные сеньоры, благосклоннейшая публика, как еще могла защититься несчастная госпожа Ильдегонда от зверей в монашеском обличье, ежели они связали ее по рукам и ногам и сунули в свою диавольскую купель, дабы отвратить от учения истинного и ввергнуть в поповскую ересь? Вот и испустила беззащитная девица в воду их крещения нечистоты тела своего и сделала таким образом нечестивую их купель тем, чем она завсегда и являлась — то есть отхожим местом!
— Так была посрамлена ересь попов! — хором добавили Агульон и Тюка и утащили источающую смрад бочку вкупе с недвижимой Ильдегондой на задний двор — отмывать, очищать и умащивать благовониями.
— Так пьеса наша завершается, А с вас за погляд причитается! — бойко сказал Каталан. Эн Саварик засмеялся:
— Вот ведь шут гороховый!
— Нет, он миленький! — заявила домна Гильема непоследовательно.
— Ладно, брысь, Каталан.
— Нет, пусть останется, — вмешалась Гильема. Каталан низко поклонился домне Гильеме и, разумеется, предпочел повиноваться скорее ей, нежели Саварику. .
Для увеселения окружающих Каталан показал несколько трюков, которым обучили его Тюка с Агульоном: повертел на палочке блюдо, походил по саду колесом — сперва справа налево, потом слева направо; но тут ему не вполне повезло, и он с размаху угодил ногами в дюжего слугу, спешившего из кухни с печеным гусем на большом фаянсовом блюде. Получив внезапный тычок, гусь отправился в свой последний полет, к неописуемой радости вертевшихся между гостями псов; драгоценное блюдо удалось спасти, чего не скажешь о Каталане: настигнув, слуга крепко поколотил неловкого акробата, так что спустя неколикое время Каталан явил лик куда менее наглый, чем прежде, а нос и один глаз — куда более фиолетовые против их природного цвета.
Остальные фигляры тем временем уже находились в саду и показывали всякие штуки и трюки, стояли на голове и друг у друга на плечах, перебрасывали мячи ножами, так что мячи как будто сами собой перепрыгивали с острия на острие. Ильдегонда, тщательно отмытая и одетая в новое платье, хотела петь, но гости невольно ее сторонились, и потому она была страшно зла.
Затея Саварика заключалась в том, что в бочке был заранее спрятан бычий пузырь, наполненный свиным — вот этим самым, вонючим, понимаете чем. В решительный момент Ильдегонда раздавила его ногой, выпуская смрад на волю. Саварик Нечестивец, великий мастер на всякие неожиданности, радовался своей новой выдумке, точно дитя малое, и дабы осуществить ее в полной мере, не поскупился — заплатил Ильдегонде столько, что, узнай о том покойный отец, эн Раоль, заблаговременно лишил бы сына наследства.
Вино и музыка, задушевные разговоры и искренний смех наполняли сад, и постепенно мягкие теплые сумерки завладевали Шателайоном, окутывая деревья, колодец, галерею, скамьи. Наступало то любимое многими время суток, когда голоса начинают звучать из самой середины груди, а женские глаза делаются темными и — кажется — лишенными дна.
Каталан, и похваленный за добрую игру, и побитый за неуклюжесть, наконец улучил свободную минутку и вознаградил себя изрядным куском мяса, нашпигованного чесноком.
Эн Саварик, немало уже выпивший молодого вина и окончательно поссорившийся с домной Гильемой (чему был на самом деле несказанно рад, ибо эта ядовитая на язык и капризная дама порядком его утомила), подозвал Каталана к себе. Тот нехотя встал и, прихватив с собой тарелку, приблизился.
— Скажи, Каталан, — обратился к фигляру сеньор де Маллеон, — вот что хочу у тебя узнать… Ведь ремесло бродячего гистриона трудно, а достаток переменчив и часто вам случается жевать траву и пить одну лишь родниковую воду?
— Со слезами пополам, — охотно подтвердил Каталан. — Так оно и есть, господин мой. Иной раз и сам дивишься, как долго может жить человек вообще без всякой еды.
— Скажи, Каталан, откуда вы в таком случае добыли тот фиолетовый и зеленый атлас, из которого сшили хрен и яйца? Честно говоря, с той самой минуты, как я увидел вас на площади у постоялого двора, эта загадка не дает мне покоя.
— Загадки тут, господин мой, никакой нет, есть одна только удача. Случилось нам выступать в Рокамадуре и тешить тамошних благородных сеньоров песенками. Они щедро наградили нас, хотя вы, конечно же, неизмеримо их в этом превзошли. — Тут Каталан, не в силах удержаться, отхватил здоровый кус мяса и продолжал свою повесть, жуя: — А одна прекрасная и очень добрая дама призвала к себе нашего Тюку и спросила — чем вознаградить его за столь славное увеселение? Тюка же, немного разбираясь в куртуазной науке, пал к ее ногам и имел дерзновение попросить многоцветный атласный рукав ее платья, дабы носить всегда у сердца.
— Гм! — поперхнулся Саварик.
— Дама тотчас же отстегнула рукав, — невозмутимо говорил между тем Каталан, — и одарила бедного жонглера, который был вне себя от счастья. Ведь и самые ничтожные имеют право, согласно Кодексу Любви, любить самых знатных и прекрасных. Эта удовлетворенная просьба вызвала множество изысканных рассуждений о природе любви, о правах и обязанностях любовников — стоило послушать! Вот этот-то рукав мы впоследствии и приспособили к делу, господин мой, — заключил Каталан, заталкивая в рот последний кусок мяса.
Саварик сперва смеялся, а потом, став серьезным, сказал так:
