обитает мелкая дрянь из нечистых, которая имеет привычку селиться в брошенных людьми жилищах, то при виде долговязой фигуры капитана она должна была с писком разлететься.
— Заходи, — сказал Кьетви. — Тут вроде как безопасно.
И снова нырнул в башню. Барон пошел вслед за ним, каждую секунду ожидая удара в спину. Но он остался цел и невредим и безмерно удивился этому.
При свете факела он увидел сложенные булыжниками стены, сплошь завешенные коврами. Синие, красные, золотые нити сплетались в бесчисленные цветы, геральдические фигуры и развевающиеся ленты с девизами. Но от времени и сырости ковры наполовину истлели и превратились в лохмотья, так что разглядеть все эти картины было невозможно, и лишь изредка на лоскутах мелькали раскрытые ладони и удивленные глаза. Ступеньки были еще крепкие, но кое-где барон заметил мох, а в углу, возле рыцарского доспеха, росли мелкие грибы бирюзового цвета на тонких, как струны, ножках.
Из коридора тянуло сыростью, прохладой и затхлым запахом, как из бочки с огурцами. Подняв факел, Верзила шел впереди. Он держался как завоеватель в покоренном городе — по-хозяйски, но в то же время чутко, не забывая поглядывать по сторонам, поскольку от побежденных всегда приходится ждать подвоха.
Они поднялись выше, в жилые комнаты, где их встретили та же роскошь и то же запустение. Потемневшее серебро — круглые щиты, кувшины с узкими горлами, трехгранные кинжалы с рукоятками в виде диких зверей, канделябры. Разбухшее от сырости дерево — столы, стулья.
Тонкие костяные пластинки инкрустаций покрылись сеткой трещин, а перламур выкрошился. Пышная постель под балдахином с облезлыми, некогда позолоченными кистями, совершенно истлела и провалилась. Зеркала помутнели и едва отражали оранжевое пятно горящего факела. Мозаичные полы были покрыты густым слоем пыли.
Заглядывая в каждую новую комнату, барон внутренне содрогался, готовясь увидеть покойника. Одна из них, большая, как площадь, особенно поразила его воображение. Там стояли, плотно придвинутые один к другому, каменные саркофаги. Много саркофагов. Так много, что Верзиле и барону пришлось протискиваться мимо них боком, чтобы пройти вдоль стены к выходу. Крышки, сделанные из полированной яшмы и нефрита, были обвиты золотыми виноградными лозами и покрыты надписями на странном языке. Барон несколько минут вглядывался в точки и скобки, разбросанные в мистическом беспорядке. Верзила потянул его за рукав.
— Уйдем отсюда, — брезгливо сказал он.
— Я встречал похожие рисунки в одной книге у моей матери, — сказал барон. — Она когда-то увлекалась экзотическими языками…
Он осторожно коснулся кончиками пальцев знака, который повторялся чаще остальных.
— Вот единственный знак, который пишется на этом языке всегда одинаково и начинает любую фразу…
Кьетви покачал головой.
— А я-то думал, что больше ты меня ничем не удивишь.
— Вы мне не верите? — спросил барон.
— Верю, верю. И что он обозначает этот знак?
— «Я». — Барон еще раз вгляделся в надпись. — Может быть, здесь разгадка всей тайны, а мы не можем ее прочесть?
— Хватит, пошли отсюда.
Кьетви решительно двинулся к выходу. Барон пошел за ним. Страх его давно рассеялся.
Они остановились в комнате, служившей, видимо, чем-то вроде столовой. Кьетви вставил факел в гнездо на стене, проверил на прочность стул с прямой спинкой и уселся за огромный дубовый стол.
— А ведь Светлых Правителей, оказывается не существует, — задумчиво уронил капитан.
Барон уставился на него.
— Как это — «не существует»?
— А так. Ты видел здесь хоть одну живую душу?
— Не видел…
— Мы с тобой залезли в Башню, которая веками была главной святыней Светлого Города, — сказал Кьетви с видом нераскаявшего святотатца. — И здесь никого нет. Здесь давно уже никого нет.
— Я не верю, — сказал барон.
— Чему ты не веришь? Своим глазам? Здесь никого нет!
— А кто же тогда управляет Городом?
— А зачем вообще управлять Городом? Он превосходно сам с собой справляется. Сам себя кормит, сам себя в тюрьму сажает.
Барон широко раскрыл гдаза. Кьетви усмехнулся, клюнул носом воздух.
— Давно уже пора было догадаться, — сказал капитан.
— Может быть, они прячуться?
— В гробах они прячутся! — со злостью сказал капитан. — Видел гробы?
— Видел…
— Сборище идиотов… — Кьетви выругался, адресуя проклятие безмозглым соотечественникам. — Здорово же нас надрали! Видимо, когда-то эти люди установили здесь законы и несколько веков их потомки следили за тем, чтобы законы эти строго выполнялись. Потом они вымерли… И никто даже не заметил этого…
Барон, затаив дыхание не сводя с капитана наливающихся слезами глаз, медленно сел за стол. Кьетви вынул из кармана кусок хлеба и вареное яйцо, покатал яйцо ладонью по столу, очистил и бросил скорлупу прямо на мозаичный пол.
— Лопай, — сказал он барону.
Они начали жевать, все еще оглушенные жуткой догадкой Кьетви.
— И так было много-много лет? — спросил наконец барон.
— Не знаю.
Барон с силой обрушил на стол кулаки и отчаянно, в голос зарыдал. Кьетви испугался.
— Да что с тобой такое?
Он прислушался и с трудом разобрал сквозь всхлипывания:
— Как же я теперь найду его?
— Кого? — не понял Кьетви.
Барон яростно уставился на него блестящими, распухшими от слез глазами.
— Хальдора! — крикнул он. — Вот кого.
— Ты что, действительно затеял все это ради какого-то портновского подмастерья?
— А вы решили, что я хотел устроить тут государственный переворот? Мне сто лет не нужен ваш Светлый Город! Я нарушил все запреты своего мира, притащился сюда… Я пришел за своим братом. Мне от вас больше ничего не нужно.
Кьетви, пораженный, смотрел на его раскрасневшееся лицо.
— Значит, все, что ты говорил о себе, — правда?
Барон, в свою очередь, вытаращился на капитана.
— А вы что, все-таки мне не верили?
Кьетви качнул головой.
— Я просто тебя пожалел.
— Не надо было меня жалеть! Надо было меня удавить! Сразу.
Голос мальчика сорвался, и последнее слово он уже прохрипел. Он ожидал чего угодно — ловушек, подкопов, сражений, пленения и пыток, даже смерти — только не пустоты. Рухнула последняя надежда, которая давала ему силы жить с грузом предательства на душе. Врага, противника, того, кого следовало любой ценой взять за горло, не существовало на свете. Если бы барону было сорок лет, как Верзиле Кьетви, он, быть может, не относился бы к этому с таким максимализмом.
Верзила, претерпевший в жизни не одно крушение, продолжал жевать хлеб, обдумывая план незаметного возвращения в казарму. Самой трудной частью этого плана будет убедить барона в том, что предаваться отчаянию не обязательно в запретных кварталах. Казарма ничуть не хуже с любой точки
