пассажиров, он покинул Луну на второй день после неудачного разоблачения. Может, где-нибудь в новостях о нем и упоминали, я не знаю. Кирога тоже ни словом о той пресс-конференции не обмолвился.
Мистер Бонфорт выздоравливал. Появилась надежда, что после выборов он вполне сможет приступить к выполнению обязанностей. Паралич еще давал о себе знать, но скрыть это ничего не стоило. Сразу после выборов Бонфорт отправится в отпуск – это у политиков в обычае – а на борту «Томми», вдали от посторонних глаз, я приведу себя в нормальный вид и полечу домой. У него же тем временем, как следствие напряженной предвыборной кампании, случится легкий удар.
Потом Роджу снова придется заняться разными там «отпечатками пальцев», но теперь это не к спеху.
В день выборов я был счастлив, словно щенок, забравшийся в шкаф для обуви. Работа завершена, остался последний выход – всего-то пара речей-пятиминуток для всеобщей сети: одна, со снисходительной констатацией собственной победы, и другая, где я встречаю поражение мужественно и с достоинством. Все! Записано последнее слово; я схватил Пенни в охапку и расцеловал. Она, похоже, не возражала!
Остался лишь выход на бис – вызывают! Перед расставанием меня, в своей собственной роли, пожелал посмотреть мистер Бонфорт. Я ничего против не имел. Теперь, когда все кончено, можно навестить его без всяких опасений. Изображать Бонфорта перед Бонфортом – ну не комедия ли? Хотя играть я намеревался на полном серьезе – ведь любая подлинная комедия, по сути своей, серьезна.
Дружная наша семейка собралась в верхней гостиной – мистер Бонфорт уже много дней не видел звездного неба и это его угнетало. Здесь же нам предстояло узнать, чем кончились выборы, и выпить за победу – либо утопить скорбь в вине и поклясться в следующий раз проделать все лучше. Только для меня следующего раза не будет – я в эти игры больше не играю. Не уверен, что вообще выйду еще раз на сцену; пьеса длиной в семь с хвостиком недель и без антрактов – это, считай, пятьсот обычных спектаклей! Ничего себе, марафончик?!
Его выкатили из лифта в кресле на колесах. Я не входил, пока Бонфорта не уложили поудобней на диван: вряд ли кому приятно быть слабым при постороннем. К тому же, на сцену следует выходить!
И тут я чуть не вышел из образа! Точь-в-точь мой отец! Сходство было чисто «домашним» – друг на друга мы походили гораздо больше, чем он или я на папашу, – однако несомненным. Да и возраст – уж очень он постарел; на глаз и не определишь, сколько ему. Волосы совсем седые, а исхудал-то!
Мысленно я пообещал помочь во время «отпуска» привести его в подходящий вид. Конечно, Чапек сможет нагнать ему недостающий вес, а если и нет – трудно ли сделать человека пополней с виду! Волосы его я сам подкрашу… Да еще об «ударе» задним числом сообщим – не прошел же он, в самом деле, бесследно! Эти недели – вон во что смогли его превратить! Но все же лишних поводов для сплетен о подмене давать не стоит.
Эти мысли прошли краем сознания; меня переполняли впечатления! Даже больной и слабый, Бонфорт сохранял всю свою величественность и силу духа! Он вызывал почти священный трепет! Можно почувствовать такое, стоя в первый раз у подножия памятника Аврааму Линкольну. Глядя, как Бонфорт лежит на диване, прикрыв левый бок шалью, вспоминал я и другую скульптуру – раненого льва в Люцерне. Даже в немощи сохранял он силу и гордость – «Гвардия умирает, но не сдается!»
Он посмотрел на меня и улыбнулся – теплой, ласковой, дружелюбной улыбкой (скольких трудов стоила она мне!) – и мановением здоровой руки пригласил подойти поближе. Я точно также улыбнулся в ответ и подошел. Рукопожатие его оказалось неожиданно сильным; голос звучал сердечно:
– Хорошо, что хоть напоследок встретились…
Говорил он немного неразборчиво. Вблизи видно было, что левая сторона его лица безжизненно обвисла.
– Высокая честь и большое счастье познакомиться с вами, сэр.
Говоря это, я с трудом удержался, и все же не отобразил следов паралича на своем лице. Бонфорт внимательно оглядел меня и усмехнулся:
– Вылитый я! Даже не верится, что мы и знакомы не были…
Я тоже оглядел себя:
– Пришлось постараться, сэр.
– «Постараться»… Да вы превосходны! И чудно же – смотреть на самого себя со стороны…
Мне стало вдруг мучительно больно: Бонфорт не осознает, насколько изменился он сам… Я для него и есть «он», а любое изменение – всего лишь следствие болезни, временное и преходящее, не заслуживающее внимания…
Он продолжал:
– Не затруднит вас походить немного по комнате, сэр? Хочу полюбоваться на себя… то есть, на вас… В общем, на нас. Хоть разок увижу себя со стороны.
Я прошелся по комнате, сказал что-то Пенни – бедная девочка потрясенно переводила взгляд с него на меня – взял бумагу со стола, погладил ключицу, затем – подбородок, поиграл Жезлом…
Он восхищенно наблюдал. Я добавил «на бис»: выйдя на середину, произнес одну из лучших его речей, не пытаясь повторять слово в слово – импровизировал, заставляя слова перекатываться с грохотом, как частенько делал он, а закончил любимой его фразой:
– Рабу нельзя дать свободу – он должен стать свободным. Нельзя и отнять свободу у человека – его можно всего лишь убить!
Все застыли в восхищении, а потом бешено зааплодировали. Сам Бонфорт хлопал здоровой рукой по дивану и кричал:
– Браво!
То были единственные аплодисменты, коих удостоился я в этой роли. Зато – какие!..
Бонфорт попросил меня придвинуть к дивану кресло и посидеть с ним. Заметив, что он смотрит на Жезл, я протянул его ему:
– Он на предохранителе, сэр.
– Ничего, я знаю, как с ним обращаться.
Осмотрев Жезл, Бонфорт вернул его мне. Я думал, оставит у себя. А раз так, надо будет передать потом через Дэка. Бонфорт начал расспрашивать о моей жизни, затем сказал, что меня на сцене ни разу не видел, однако хорошо помнит отца в роли Сирано. Говорил он с трудом; речь была достаточно ясной, но немного натянутой.
Он спросил, что я собираюсь делать дальше. Никаких планов у меня не было. Бонфорт кивнул и сказал:
– Посмотрим. У нас работы всегда невпроворот.
Но о плате ни слова не сказал, и это мне польстило.
Тут начался очередной отчет о результатах голосования, и Бонфорт перенес внимание на стереовизор. Голосование шло уже двое суток; в первую очередь высказывались жители внешних миров и неорганизованные избиратели; даже на самой Земле «день» выборов, в отличие от астрономического, растягивался аж на тридцать часов. Теперь мы слушали о ходе выборов в крупных, густонаселенных земных округах. Еще вчера мы на голову опережали противника, но Родж говорил, что это еще ничего не значит – внешние миры всегда поддерживали Экспансионистов, а решают все миллиарды землян, ни разу в жизни не покидавших родной планеты.
Однако важен был и каждый голос внешних миров. Партия Аграриев на Ганимеде одержала верх в пяти из шести тамошних округов; но это – наши, там Партия Экспансионистов даже для приличия не стала выставлять кандидатов. Куда больше опасений внушала Венера. Венерианцы раздроблены на дюжину непримиримых партий – в силу каких-то теологических разногласий, в которых сам черт ногу сломит. И все же мы рассчитывали на поддержку аборигенов – прямо сейчас, или позже – когда они сумеют все же договориться. А голоса внешников-землян и так практически все – за нас. К тому же, имперская установка, предписывающая аборигенам выдвигать в парламент только людей, была явной несправедливостью, с которой Бонфорт постоянно боролся – сей факт тоже должен был содействовать успеху на Венере. Хотя – не берусь сказать, сколько голосов мы потеряли из-за этого на Земле.
Гнезда Марса пока ограничивались присутствием в ВА своих наблюдателей, так что от Марса нам нужны были лишь голоса живущих там людей. У нас на Марсе была популярность, у противника – власть.
