Чужой в стране чужих

– Я видала, как вы бывали намеренно грубы с женщиной. Я никогда не видала, чтобы вы были грубы с леди.

– Еще одно твое мнение. Что ты думаешь об этой скульптуре?

Энн взглянула на шедевр Родена и медленно проговорила:

– Когда я впервые увидела ее, я подумала, что она ужасна. Но я пришла к заключению, что это, возможно, самое прекрасное из всего, что я видела.

– Спасибо. Это все. – Она ушла. – Есть желание поспорить, Бен?

– Что? Я еще не окончательно свихнулся, чтобы спорить с Энн. Но я не грокаю этого.

– Послушай меня, Бен. Заметить симпатичную девушку может любой. Художник может посмотреть на симпатичную девушку и увидеть старуху, которой она когда-нибудь станет. Хороший художник может посмотреть на старуху и увидеть симпатичную девушку, которой она когда-то была. Великий художник может посмотреть на старуху, изобразить ее в точности такой, какой она есть… и заставить смотрящего увидеть симпатичную девушку, которой она когда-то была… более того, он может заставить человека с воображением армадила увидеть, что эта прекрасная юная девушка все еще жива, хотя дряхлое тело и стало для нее тюрьмой. Он может заставить тебя ощутить тихую, бесконечную трагичность того, что не рождалось ее на свете девушки, которая в сердце своем стала бы старше восемнадцати, что бы ни делало с ней беспощадное время. Погляди на нее, Бен. Старость ничего не значит для меня или тебя… Но значит для них. Погляди на нее!

Бен давно уже не отрываясь глядел на скульптуру. После долгой паузы Джубал нарочито грубо сказал:

– Олл райт. Высморкайся. И можешь садиться.

– Нет, – возразил Бен. – Как насчет вот этой? Я вижу в ней девушку. Но зачем завязывать ее узлом?

Джубал поглядел на копию «Кариатиды, Упавшей Под Тяжестью Камня».

– Я вовсе не жду, что ты оценишь все, что делает эту фигуру значительно большим, нежели то, что ты способен увидеть, но ты все же сможешь оценить Родена. Что получают люди, глядя на распятие?

– Вы же знаете, что я не хожу и церковь.

– И все же ты должен знать, что изображения Распятия обычно поражают жестокостью, и те, что в церквях, особенно… кровь словно кетчуп, и этот женоподобный бывший плотник, похожий на гомосексуалиста. Он же не был таким. Он был энергичным, сильным и здоровым мужиком. Но бедняжка, которого обычно изображают, больше устраивает основную массу людей. Они не видят несоответствий, они видят символ, затрагивающий глубины их душ. Они видят напоминание о муках и жертве Господней.

– Джубал, я всегда считал, что вы атеист.

– И это должно мешать мне видеть человеческие чувства? Плохонькое гипсовое распятие может пробудить в человеческих сердцах такие чувства, что ради него толпы пойдут на смерть. Мастерство, с которым сработан этот символ, не имеет значения. Здесь мы имеем новый символ, но выполненный с редкостной художественностью. Бен, три тысячи лет архитекторы проектировали здания с колоннами в виде женских фигур. И наконец Роден подметил, что такая работа слишком тяжела для девушек. Он не стал говорить: «Слушайте, глупцы, если вы хотите так делать, ваяйте фигуры крепких мужчин». Нет, он показал это. Эта бедная маленькая «Кариатида» упала под своей ношей. Она хорошая девочка: взгляни на ее лицо. Она серьезна, огорчена неудачей и никого не винит, в том числе и богов… и все пытается поднять ношу, раздавившую ее.

Но это более, чем хорошая работа, отвергающая плохую работу. Это символ каждой женщины, пытавшейся когда-либо поднять непосильную ношу. Но не только женщины. Это символ любого человека, всю жизнь без жалоб упорно тянувшего свою лямку и бессильно рухнувшего, когда ноша стала слишком тяжела. Это символ храбрости и победы.

– Победы?

– Победы в поражении. Что может быть выше? Она не сдается, Бен; она все пытается поднять камень, который раздавил ее. Это больной раком отец, работающий, чтобы принести домой денег. Это девушка двадцати лет, старающаяся заменить мать своим братьям и сестрам, потому что мама теперь на небесах. Это девушка-оператор, оставшаяся у пульта управления, хотя дым душит ее, а огонь отрезал путь к бегству. Это все невоспетые герои, что не в силах ничего поделать, но и не в силах сдаться. Отдай честь, когда будешь проходить мимо, и пойдем смотреть мою «Русалочку».

Бен понял его буквально, а Джубал воздержался от комментариев.

– Эта, – сказал он, – не относится к числу подарков Майка. Я не говорил Майку, почему приобрел ее… поскольку само собой ясно, что это одно из наиболее восхитительных произведений, когда-либо созданных глазом и рукою человека.

Что достаточно простительно, когда речь идет о котятах и бабочках. Но это нечто большее; она не совсем русалка, видишь? И не человек. Она сидит на земле, на которой предпочла остаться… и всегда смотрит на море, вечно тоскуя о том, что оставила. Ты знаешь эту историю?

– Ганс Христиан Андерсен.

– Да. Она сидит у гавани Копенгагена… и она – каждый, кто делал когда-либо трудный выбор. Она не жалеет, но вынуждена платить. 3а любой выбор надо платить. И плата – не только вечная тоска по дому. Она никогда не станет полноценным человеком. Когда она встает на свои ноги, купленные дорогой ценой, каждый шаг – словно по горячим углям. Бен, я думаю, что именно так дается каждый шаг Майку. Только не говори ему, что я это сказал.

– Не скажу. Я лучше буду смотреть на нее и не думать об углях.

– Она милая крошка, не так ли? Как ты насчет того, чтобы затащить ее в постель? Она была бы подвижной, как тюлень, и такой же скользкой.

– Тьфу! Джубал, до чего же вы злой старикашка!

– И становлюсь все злее с каждым годом. Мы не будем смотреть на других: обычно я ограничиваюсь одной скульптурой в день.

– Годится. Я чувствую себя, словно дернул три стаканчика подряд. Джубал, отчего такие вещи не выставляют там, где любой мог бы их увидеть?

– Потому что мир потихоньку сходит с ума, а искусство всегда показывает дух времени. Роден умер в то время, когда мир только-только начинал захлопывать створки своей раковины. Его последователи увидели замечательные вещи, которые он делал со светом, тенями, объемом и композицией, и добросовестно скопировали эту часть. Чего они не смогли увидеть, так это того, что мастер рассказывал истории, которые ложились на обнаженную человеческую душу. Они свысока относились к картинам и скульптурам, рассказывавшим истории. Они называли такие вещи литературными. И все они перешли на абстракционизм. – Джубал пожал плечами. – Абстракция – это не так уж плохо. Для обоев или линолеума. Но искусство должно вызывать жалость и ужас. То, что делают современные художники, это псевдоинтеллектуальный онанизм. Созидательное искусство – это общение, в котором художник воссоздает окружающих его людей. Те ребята, которые не снисходят до этого – или не умеют – теряют публику. Обыватель не купит «искусство», которое оставляет его равнодушным.

– Джубал, я всегда думал, почему мне наплевать на искусство. Я думал, что во мне просто чего-то не хватает.

– Хмм… Надо учиться смотреть на искусство. Но и художник должен использовать язык, который возможно понять. Большинство этих шутов не хотят пользоваться языком, который мы с тобой можем понять. Они лучше будут фыркать, мол, мы не в состоянии понять того, что они хотели сказать. Если им есть что сказать. Таинственность обычно скрывает неумение. Бен, назвал бы ты меня художником?

– Хм… Вы пишете прекрасное чтиво.

– Спасибо. «Художник» – эта слово, которого я избегаю по тем же причинам, что и слова «доктор». Но я все-таки художник. Большая часть моей писанины заслуживает быть прочитанной лишь однажды… или вовсе ни разу человеком, который знает, как мало я могу сказать. Но я честный художник. То, что я пишу, имеет целью достать обывателя, вызвать жалость или ужас… или, на худой конец, развеять его скуку. Я никогда ничего от него не скрываю, не пользуюсь заковыристым языком. И не ищу похвал от других писателей за «технику» и тому подобную чепуху. Я хочу,