Этта изумленно вскинула глаза, и тогда Уинтроу двумя пальцами поддел ее подбородок, заставляя поднять лицо. Нет, не будет он ни о чем думать. Хватит этих дурацких размышлений, он от них устал! Он наклонился и поцеловал ее, изо всех сил надеясь, что сумеет достойно справиться с этим. Но когда их губы соприкоснулись, он забыл о своих потугах. Осталось лишь это немыслимое ощущение близости.
Этта отшатнулась и прикрыла рукой рот. Она глотала воздух, глаза у нее были круглые. В следующий миг зрачки вспыхнули гневом.
— Это так ты свое мужество вздумал доказывать? Предавая Кеннита? Человека, который тебе сделал столько добра?
— Никто никого не предавал, Этта. И вообще Кеннит тут ни при чем. Просто мне хочется, чтобы между нами кое-что было, а ничего нет как нет. — Он тяжело перевел дух. — Я лучше уйду.
— Да, — слабым голосом отвечала она. — Лучше уйди.
Он все же остановился у двери.
— Если бы ты носила моего сына, — выговорил он хрипло, — я бы самым первым об этом узнал. Тебе не пришлось бы с другим мужчиной для начала этим делиться. Ты ни на миг бы не усомнилась, что я с ума сойду от счастья и буду радостно ждать его вместе с тобой. Я бы…
— Ступай! — почти выкрикнула Этта, и он закрыл за собой дверь.
Слабое эхо, долетевшее из милого, далекого, невозвратного прошлого.
— Нет.
Ее губы шевельнулись, выдыхая слово, но своего голоса она не услышала. И ей совсем не хотелось, чтобы ее будили. В бодрствовании все равно ничего хорошего не осталось. Наоборот, она хотела — и прилагала к тому все усилия — погрузиться еще глубже, глубже сна, глубже всякого обморока. Туда, где ей больше не будет никакой заботы до своего измученного, оскверненного тела. Она тянулась в далекий сон о том, как они с Брэшеном были живы, свободны, влюблены и счастливы. Она тянулась сквозь время в то лучшее из времен, когда она любила его, сама о том не догадываясь, когда оба они трудились на палубе прекрасного корабля, а ее папа наблюдал за работой дочери и был ею доволен. И еще глубже — туда, где маленькая девочка качалась босиком на снастях, словно бесшабашная обезьянка, или спала на залитом солнцем баке рядом с дремлющим, еще не пробудившимся носовым изваянием.
Изумление Проказницы и ее готовность расстаться с жизнью привели Альтию в ужас. Уйти из жизни ей самой — это одно дело. А прекратить вместе со своей еще и жизнь своего корабля… Нет уж, увольте! Решение, твердо принятое еще недавно, поплыло и заколебалось. Она сделала беспомощную попытку отъединить свое восприятие от Проказницы. Измочаленное тело мало-помалу охватывал холод, но чем дальше она уходила от жизни, тем полнее было ее единение с кораблем.
И она отвернулась от корабля, хотя это и причинило ей новую боль. И… подняла якорь.
Альтия почувствовала, как душа корабля буквально обвилась кругом нее и плотно прижалась. Так дитя в час опасности хватается за материнские юбки. Альтия попыталась разжать ее хватку. Проказница упиралась, но Альтия была тверда. Впрочем, понадобившееся усилие до некоторой степени раздуло тлеющие угольки ее жизни. Где-то очень далеко ее тело, с которым она была бы рада расстаться, зашлось в судорожном кашле, и горький привкус появился во рту. Альтия со стоном вобрала воздух и почувствовала, что сердце забилось уверенней. Нет! Это было совсем не то, чего ей хотелось бы. А хотела она одного: прекратить бороться и отчалить в ночь и пустоту. И зачем Проказнице понадобилось так все усложнять?
Холодно. До чего же холодно было кругом. Корабль излучал твердокаменную уверенность: Проказница стремилась к смерти. «Нет, — решила Альтия, — это уж слишком!» И помимо собственной воли всеми силами ухватилась за еще трепетавшую жизнь, за остатки восприятия. Воздух со стоном наполнял ее легкие и вырывался наружу. Она просто не могла допустить, чтобы Проказница умерла вместе с ней. Надо как-нибудь отвлечь ее.
