знала (ох! век бы не видеть…). Она в ответ напустила на себя ледяное высокомерие. Он спросил:
— Что твоя надо?
Малта собрала в кулак все свое мужество.
— Я должна говорить с капитаном, — сказала она.
Она догадалась, что матрос привел ее к старпому.
— Скажи мне, что твоя надо?
Он говорил с ужасным акцентом, но вполне понятно. Малта скрестила руки на груди.
— Я буду говорить только с капитаном.
Она произносила каждое слово медленно, раздельно. Так беседуют с дурачками. Он продолжал настаивать:
— Скажи мне!
Настал ее черед смерить его взглядом.
— Ни в коем случае! — отрезала она.
Оскорбленно вскинула голову, повернулась тем особым движением, в котором они с Дейлой упражнялись лет этак с девяти (будь на ней бальное платье, юбки взметнулись бы сногсшибательным вихрем…) — и двинулась прочь, держа голову по-прежнему высоко и всерьез опасаясь, как бы вместе с дыханием наружу не выскочило сердце, бешено колотившееся в груди. Она как раз пыталась припомнить, из которого трюмного люка они выбрались с белобрысым, когда старпом окликнул ее:
— Эй, погоди!
Малта остановилась. Неторопливо повернула голову, глянула на него через плечо. И вопросительно подняла одну бровь.
— Иди сюда! Я отводить твоя до капитана Дейяри! Говоря так, старпом манил ее к себе рукой, чтобы она наверняка его поняла.
Малта еще чуть-чуть выждала и вернулась, храня молчаливую гордость.
Как и следовало ожидать, капитанская каюта, расположенная на самой корме, являла собой разительную противоположность голому закутку, где ютились Малта с сатрапом. Здесь имелся большой и выпуклый, «фонарем», иллюминатор, даже скорее окно; на полу лежал толстый ковер и стояло несколько удобных кресел, да и пахло не парашей, а душистым табаком и иными травами для курения. В углу виднелась постель капитана: не какая-нибудь жесткая и узкая койка, а самая настоящая кровать с пышной периной, внушительными одеялами и даже покрывалом из какого-то густого белого меха. В другом углу на полке виднелись корешки книг. Присутствовало и несколько графинов с разноцветными напитками.
Сам капитан восседал в одном из кресел, вытянув ноги и держа в руках книгу. На нем были толстые теплые штаны и мягкая серая шерстяная рубаха. Капитан сидел в хороших носках, защищавших от сквозняков; ботфорты, спасение от палубной сырости, стояли возле двери.
При виде такой обстановки Малта испытала мучительное желание немедленно переодеться во что-нибудь столь же чистое, теплое и сухое. Что до капитана, то он раздраженно оторвал глаза от книги. Увидев Малту, он рявкнул на старпома, должно быть спрашивая, что это за явление. Старпом не успел раскрыть рта в ответ — Малта вклинилась в разговор до того ловко, словно всю жизнь этим занималась.
— Льюфей Дейяри, — сказала она. — Я здесь по милостивому соизволению своего господина и государя, сатрапа Касго. Я пришла, дабы предложить тебе исправить совершенные тобою ошибки, пока они не сделались неискупимыми.
Говоря так, она с прежним холодным достоинством смотрела капитану прямо в глаза.
Очередь была за льюфеем, но тот не торопился отвечать. Ожидание затягивалась, и с каждым мгновением в душе Малты росла зловещая убежденность. Она проиграла. Она просчиталась — и проиграла. Сейчас он велит свернуть ей шею и выкинуть за борт. Она не позволила страху отразиться на своем лице. Нет! Лишь надменная холодность. Переливчатые камни на пальцах, цветочная корона на голове… Нет, не цветочная, а самая настоящая, из чистого золота! И ох, до чего же тяжелая. Она ощутимо пригибала голову книзу. Малта выше подняла подбородок, чтобы выдерживать золотой вес, и продолжала смотреть прямо в бледные зенки Дейяри.
— По милостивому соизволению… — наконец отозвался капитан.
Голос у него был совершенно бесцветный. Зато акцента — ни малейшего.
Малта едва заметно кивнула.
— Мой государь наделен терпением, превосходящим понятия обычных людей, — продолжала она. — Когда мы только попали к вам на борт, он был готов извинить тот нелюбезный прием, который нам здесь оказали. Он говорил мне: «Капитан наверняка слишком занят, управляясь с множеством людей, снятых вместе с нами с галеры. Ему нужно выслушать массу сообщений, обдумать и принять десятки решений…» Ему ли, сатрапу, не знать, что такое ответственность начальствующих! Он убеждал меня не принимать близко к сердцу оскорбительное невнимание, встретившее его на этом корабле. «Капитану необходимо время, чтобы приготовить мне достойный прием, — сказал государь. — Скоро на пороге этой конуры, где нас временно поселили, появится посланник льюфея…» День шел за днем, но милосердный монарх усматривал все новые оправдания для тебя, капитан. Сперва он предположил, что ты нездоров; потом — что боишься потревожить его, ведь он сам только-только поправлялся после перенесенных опасностей и трудов. А может, говорил он, ты просто не подозреваешь, какого рода почести должны быть оказаны джамелийскому самодержцу? Видишь ли, наш милостивый государь в определенной степени равнодушен к личным удобствам. Подумаешь, голый пол и помои вместо еды! При его мужестве это все равно что отдых после тех лишений, коих он натерпелся в Дождевых Чащобах, а врожденное великодушие заставляет его полагать, что, возможно, на этом судне просто не имеется лучшей каюты. — Малта обвела капитанские хоромы красноречивым взглядом. — Но я, как верная раба своего великого господина, просто не могу позволить себе такого смирения! А уж что станут говорить про все это в Джамелии…
Последнюю фразу она произнесла вполголоса, как бы размышляя вслух.
Капитан поднялся. В явном смятении почесал кончик носа. И перво-наперво махнул рукой старпому, еще торчавшему у входа: убирайся, мол! Тот мгновенно исчез с глаз и плотно притворил за собой дверь. Капитан продолжал хранить внешнюю невозмутимость, хотя от всего услышанного его внезапно прошиб пот: Малта чувствовала запах.
— Мне говорили что-то такое, но я не очень поверил, — сказал капитан. — Принял за досужие байки. Так этот человек — вправду джамелийский сатрап?
Малта решила поставить на кон все. Она стерла с лица последние остатки учтивости и ответила тихо, но тоном обвинения:
— Ты знаешь, что это действительно так. Утверждать, будто не распознал царственную особу — скверная отговорка, господин мой!
— А ты небось — придворная дама? — съязвил калсидиец.
Малта не дрогнула.
— Конечно же нет, — сказала она. — Думаю, ты уже догадался по моему выговору, что я из Удачного. Я лишь ничтожнейшая из его служанок, удостоенная счастливой судьбы оказаться при нем и служить ему в час нужды. Это честь, коей я ни в малейшей степени не достойна, в чем и отдаю себе полный отчет! — И Малта пустила в ход очередной козырь: — Утрата Сердечной Подруги, госпожи Кикки, постигшая государя на борту калсидийской галеры, тяжким камнем легла на его сердце. Не то чтобы он винил капитана, но… Ты же понимаешь льюфей: если Подруга, а затем и сам сатрап скончается от невыясненных причин среди калсидийцев, ваше гостеприимство будет подвергнуто немалому сомнению! — И очень тихо добавила: — Как бы не узрели в том политической подоплеки в определенных кругах.
— Если только эта весть до кого-нибудь доберется, — хмуро заметил капитан, и Малта задумалась, уж не перегнула ли она палку. Но последующие слова льюфея вновь воодушевили ее, ибо он осведомился: — А что вы делали-то там, на реке?
Малта загадочно улыбнулась. (О, она умела загадочно улыбаться! Сколько долгих часов перед зеркалом она посвятила этому искусству. Могла ли она тогда предполагать, где и как оно ей пригодится!)
— Тайны Дождевых Чащоб были мне доверены не для того, чтобы я их раскрывала, — сказала
