каменными клыками, старые ламповые цепи, висящие в огромном кобальтовых оттенков пространстве… черные провалы зияющих дверей и самый огромный проем — напротив…
Дженни сложила ладони чашечкой вокруг кристалла, пытаясь всмотреться в его глубины сквозь завесы наводимых драконом иллюзий. Ей показалось, что она видит вспышку рассеянного солнечного света на кольчуге и Оспри, споткнувшегося среди обугленных груд костей, монет и полусгоревших шестов, усеивающих пол. Она видела, как Джон выровнял шаг коня, как блеснул в руке гарпун… Затем что-то метнулось из внутренних дверей, словно бешеный весенний поток, взмело черный прах на полу и вдруг взмыло в палящей завесе огня.
Темнота наполнила кристалл, и в этой темноте засветились две холодные серебряные лампы.
Она уже ничего не замечала вокруг: ни зябкого утреннего ветра, ни солнца, пригревающего ноги сквозь башмаки из толстой оленьей кожи, ни идущего из Долины зимнего запаха воды и камня, ни беспокойного движения лошадей наверху. Заключенный в ладони кристалл внезапно взорвался белым светом, но сердцевина его была темна. Из этой темноты вылеплялись лишь разрозненные смутные фрагменты: ощущение чего-то быстро движущегося и огромного, отшатнувшийся перед броском Джон с далеко отнесенным гарпуном и клубящиеся извивы слепящего дыма.
Каким-то образом она знала, что убит Оспри — убит страшным ударом хвоста. Потом — быстрый промельк: упавший на колени Джон с красными от ядовитых испарений глазами отводит гарпун для нового броска. Нечто подобное взмаху черного крыла стерло картину… Снова пламя — и странный отрывочный образ: три гарпуна, рассыпанные, как соломинки, в луже черной дымящейся слизи. Сердце Дженни оледенело: одна темнота, одна клубящаяся темнота, а потом — снова Джон, кровь льется сквозь прорванную страшными когтями кольчугу, но он еще на ногах, и в руке у него — — меч.
Кристалл погас. Дженни видела, как трясутся ее руки, тело чуть не корчилось от рвущейся в груди боли, в горле — казалось — — клубок проволоки. «Джон…» — бессмысленно подумала она и вдруг вспомнила, как с веселой бесцеремонностью входил он в обеденный зал Зиерн; его нарочитое варварство, оказавшееся не по зубам молодой чародейке; вспомнила отсвет осеннего солнца в его очках, когда он стоял по лодыжку в грязи у свиного загона в Холде и протягивал руки, чтобы помочь ей слезть с седла.
Она не могла представить, как жить дальше без этой мальчишеской улыбки.
И вдруг на грани сознания еле слышно прозвучал отзыв: «Дженни…»
Она нашла его лежащим по ту сторону бледного полотнища света, падающего сквозь огромный проем Врат. Лунная Лошадка всхрапывала, артачилась, чуя едкий запах дракона, витавший в Долине повсюду, и Дженни, отпустив коня, пошла через руины пешком. Сердце колотилось, почти причиняя боль; все время чудилось, что вот сейчас из черного провала Врат возникнет силуэт дракона.
Но ничто не шевелилось в темноте. И тишина Бездны была страшнее любого грома и скрежета.
После залитой солнцем Долины голубоватый полумрак Рыночного Зала показался почти черным. Везде, куда достигал свет, клубились едкие испарения. Воздух, насыщенный гарью и тяжелым смрадом ядовитого шлака, вызывал дурноту. Даже с ее умением видеть во тьме Дженни пришлось остановиться, всматриваясь. И сразу же нахлынула такая слабость, словно вся эта кровь под ногами была ее собственной.
Он лежал, уронив лицо на выброшенную вперед руку; кольчужный капюшон
— сорван, волосы — если не выжжены, то пропитаны кровью. Кровь тянулась за ним чернильным следом по полу, показывая, как он полз мимо трупа Оспри — оттуда, из глубины, где чернела огромная туша дракона.
Дракон лежал мерцающей грудой обсидиановых ножей. Распластанный ничком, он был чуть выше пояса Дженни — блистающая черная змея сорока футов в длину, окутанная белой дымкой ядовитого пара и темной магией; гарпуны торчали из него, как стрелы. Передняя лапа еще тянулась в последнем усилии к Джону — сухая, словно рука скелета. Воздух вокруг был отягощен нежным, ясным пением, проникавшим, казалось, прямо в мозг. Песня на незнакомом Дженни языке, песня о холоде, о звездах, о восторге затяжного броска сквозь вечную тьму. Мелодия была полузнакомой, как будто Дженни уже слышала когда- то давным-давно отдельные ее такты, являвшиеся ей потом во сне.
Затем дракон Моркелеб приподнял голову, и глаза их встретились.
Две серебряные лампы, кристаллический белый калейдоскоп, холодный и нежный, тлеющий, как сердцевина угля. И Дженни отшатнулась, пораженная чувством, что она смотрит в глаза мага — такого же, как она сама. Было что-то ужасное и притягательное в этих глазах; пение в ее мозгу зазвучало громче, словно некий голос обращался к ней, и слова становились все понятнее и понятнее. И она ощутила с новой остротой тот вечный душевный голод, которого не утолить.
Отчаянным усилием Дженни вырвалась из мерцающей пропасти и отвела взгляд.
Теперь она знала, почему все легенды предостерегали, что ни в коем случае нельзя смотреть в глаза дракону. Дело вовсе не в том, что дракон может взглядом лишить тебя воли и ударить врасплох.
Просто, даже вырвавшись, ты оставляешь часть души в глубине ледяных кристаллических глаз.
Дженни повернулась, готовая бежать сломя голову от этого всепонимающего взгляда, от пения, проникающего в мозг, но споткнулась обо что-то, лежащее на полу. И, лишь уставившись на простертого у ее ног мужчину, она заметила наконец-то, что раны его еще кровоточат.
10
— Он не может умереть! — Гарет бросил охапку свеженаломанного хвороста и обратил к Дженни умоляющие глаза. Как будто с той властью, что оставалась в ее усталом израненном разуме, она могла еще что-то сделать!
Не отвечая, Дженни склонилась над закутанным в шкуры и пледы Джоном, коснулась ледяного лица. Чувства ее были притуплены отчаянием, как у заблудившегося путника, в который уже раз оказавшегося на той же самой поляне.
Ведь знала же, знала еще при первой их встрече, что именно так все и кончится! Вот и кончилось. Никогда уже не поглядеть ей в эти карие, мальчишески озорные глаза… Зачем она не прогнать его тогда, зачем послушалась слабого, идущего из сердца шепота: «Я больше не могу без друга…»
Дженни выпрямилась, отряхнула юбку, зябко закуталась в плед, накинутый поверх овечьей куртки. Гарет следил за ней собачьими глазами, больными и жалобными. Стоило ей двинуться к скарбу, как он тут же пошел следом.
…А любовников она бы себе нашла. Переспать с ведьмой — приключение, да и примета есть, что после этого станешь счастливым… Почему она не прогнала его утром и говорила с ним весь день, словно забыв, что он мужчина — враг, норовящий лишить свободы! Зачем она позволила ему коснуться своей души, как позволила коснуться тела!..
В оцепенелой тишине ночи висела белая ущербная луна. Ее призрачный свет вылеплял из мрака руины городка в Долине. Полено просело в умирающем костре; алый отблеск лег на погнутые звенья кольчуги Джона, клейко блеснул на вывернутой ладонью вверх обожженной руке, и Дженни показалось, что тело ее — сплошная открытая рана.
«Мы изменяем все, до чего ни дотронемся», — в отчаянии подумала она.
…Зачем она позволила ему изменить себя! Магия — единственный ключ к магии, и он знал это с самого начала. Но ведь и Дженни знала, кто он такой. Человек, отдающий жизнь за ближних, и если бы только за ближних!
А послушайся он Зиерн…
С яростным омерзением она отбросила эту мысль, прекрасно понимая, что Зиерн — та в самом деле могла бы своим колдовством спасти Джона. Весь день Дженни хотелось заплакать от бессилия что-либо поправить — и в прошлом, и в настоящем.
Жалобный ребяческий голос Гарета вывел ее из слепого круга ненависти к самой себе.
— Неужели ты больше ничего не можешь сделать?
— Я уже сделала все, что могла, — устало отозвалась она. — Промыла раны, зашила, наложила
