Только в сердце осталось еще Много-много несказанных слов! На этом Баоюй закончил, и все принялись выражать свое восхищение.
– Не очень удачно! – промолвил Цзя Чжэн и обратился к юношам: – Можете идти!
Баоюй, Цзя Лань и Цзя Хуань, словно помилованные узники, выскочили за дверь и отправились по домам.
Чем занимались обитатели дворца, мы рассказывать не будем, заметим лишь, что с наступлением вечера они сразу легли спать. Охваченный печалью, возвратился Баоюй домой, но, увидев в пруду лотосы, вспомнил рассказ девочки-служанки о Цинвэнь, которая превратилась в деву – Покровительницу лотосов, и от сердца отлегло. Глядя на цветы, он со вздохом подумал:
«Когда умерла Цинвэнь, я не устроил жертвоприношения у ее гроба. Но могу принести жертвы лотосам и так исполнить свой долг».
Юноше захотелось не мешкая исполнить обряд, но он сказал себе:
– Не годится совершать обряд кое-как. Даже перед цветами. Надо приготовить ритуальную утварь, надеть парадную одежду и тем проявить свое искреннее уважение к памяти умершей.
Затем он подумал: «Впрочем, древние говорили: „Водяная чечевица и белая артемизия из болот ценятся дешево, но идут на изысканные блюда для богатых, и еще их приносят в жертву духам и демонам“. Недаром говорят: „Не дорог подарок – дорога любовь“. Скорбь, переполнившую мое сердце, лучше всего излить в жертвенном поминании».
Баоюй взял белый прозрачный платок, который так нравился Цинвэнь, написал на нем тушью поминание «На смерть Покровительницы лотосов» – вступление и заключительную песню, после чего приготовил для жертвоприношений четыре любимых кушанья Цинвэнь.
В сумерки, когда все легли отдыхать, он приказал отнести жертвенные блюда на берег пруда, совершил положенные церемонии, повесил платок на стебель лотоса и стал читать:
В год Покоя Великого, после минувших невзгод, В теплый месяц, когда источают коричник и лотос густой аромат, В день, когда безысходное горе вернулось в сознанье людей[221], Юй ничтожный, в красный Двор Наслаждений войдя [222], Сто бутонов сорвал, мир овеявших благоуханьем, Шелк принес под названьем «Акулья как лед чешуя» [223] И воды зачерпнул у Беседки душистых ручьев… В чашу чаю налил, смешав его с чистой, с листьев клена опавшей, росой… …И хотя в этих действах значенья особого нет, Он вложил в них глубокое чувство, сокровенную думу свою: Пусть его приношенья дойдут до чертогов дворца в небесах, Чтобы Белый Владыка деве, любящей лотосы, их передал…[224] Вот оно, поминанье его: «…В тишине и безмолвии я подсчитал: С той поры как прекрасная дева оказалась во власти мирской суеты, Десять лет миновало и шесть, И уж канули в вечность догадки, откуда явилась она, Род ее и фамилия тоже забыты, и вспомнить их трудно сейчас. Только мне, Баоюю, пять лет обитать довелось Да еще восемь месяцев и целый час, Там, где мы умывались, приводили в порядок себя, Пили, ели… Смеясь, предавались веселью и играм… Кто подумать бы мог, что взлетит высоко птица злобная чжэнь, Что в коварных сетях в час недобрый окажется гордый орел? Что зловоньем своим будет хвастаться чертополох, А душистый цветок, орхидею, вырвут вон из земли? А цветы – это нежность и хрупкость сама. И легко ль устоять им при буйных ветрах? И не тягостно ль ивовой ветке, Если ливень безжалостно бьет? Ядовитые твари подвергли наветам ее, Оттого и обрушился неизлечимый недуг: Словно выцвели губы вишневые, Лик, как персик румяный когда-то, Стал унылым, болезненным, – словно в недуге увял… Между тем из-за ширм, из-за пологов все лилась и лилась клевета, Через окна и двери к ней тянулись терновник, репей, ядовитые травы… Да! Когда отовсюду лишь ненависть, лишь неприязнь, — Разве можно от них избавленье найти? Все на свете имеет предел: ты закончила жизнь на земле, Чтобы стыд, униженья стряхнуть с непорочной души! Затаенные в сердце, беспредельными были печаль, Безутешная горечь и бремя жестоких обид… Всем известно, что в женских покоях Целомудренных, незаурядных Ненавидят, и участь их с участью сходна Цзя И[225] , Что был сослан в Чанша, потому что в сужденьях был прям! Воля, честность порой наказуется несправедливо, Потому и отчаянье девы было глубже, чем боль и досада почтенного Гуня[226], Самовольна священную землю решившего взять… …Так пришлось ей одной много мук претерпеть! А теперь кто проникнется жалостью к той, что ушла навсегда? В небе, как облака над обителью вечных святых, растворилась она, И куда же теперь я направлюсь, чтоб найти хоть единственный, ею оставленный след? Я не в силах узнать, как добраться до Острова нагромождений пещер[227], Чтоб волшебное там отыскать благовонье, жизнь дающее вновь. Нет возможности Море Восточное мне пересечь и Пэнлая достичь, Чтоб добыть эликсир, возвращающий жизнь… Твои угольно-черные брови потерялись в тумане высот, Все ж вчера взял я кисть и представил воочию их, создавая портрет. Твои кольца на пальцах словно белый нефрит и как лед холодны,
