земляном полу плащ-палатке лежал Горелов.
Склонившийся над ним боец крикнул, не оборачиваясь:
– Ну? Есть носилки?
– Что с ним? – спросил с порога Пастухов.
Боец повернул к нему голову и поспешно поднялся.
– Связной командира третьей роты, – доложил он. – Извините, товарищ старший политрук, не признал. Носилки вот все прошу принести.
«Если нужны носилки, значит, он жив!» – лихорадочно подумал Пастухов, выскочил из землянки и, схватив пробегавшего мимо бойца за рукав, проговорил, задыхаясь и глотая слова:
– Я… Пастухов… комиссар! Немедленно раздобудь носилки! Быстро! Вот в эту землянку доставить!
Боец исчез в темноте.
Пастухов бросился обратно в землянку.
– Жив? Я спрашиваю, жив он? – крикнул он связному, все еще стоявшему на коленях перед Гореловым.
– Да вот разобрать не могу, товарищ комиссар, – ответил боец, – то, кажись, дышит, а то совсем нет… В медпункт его надо! Вот только носилки…
– Сейчас принесут!
Грудь Горелова была перебинтована поверх гимнастерки, на бинтах расплывались красные пятна. Лицо было черным от грязи и копоти.
– Осколком в грудь, – тихо пояснил связной. – Он бойцов в атаку поднимал. Мы из первой линии окопов фрицев вышибли, а тут они из пулеметов ударили, головы не высунешь! Ну, комроты первым из окопа выскочил, за мной, кричит, товарищи, тут, кричит, белые банды смерть свою нашли!.. Бей контру! И один вперед побежал на врага! Минуты две, пожалуй, один бежал, а потом ребят наших, должно, стыд взял, все из окопов – и за ним… Вот в этот самый момент его осколком в грудь и садануло…
– Осколком, говоришь? – волнуясь переспросил Пастухов связного.
Где-то в глубине души у него еще теплилась надежда, что Горелов жив, что он просто потерял сознание.
– Осколком в грудь, – повторил боец, понизив голос, точно боялся, что Горелов может его услышать. – Все, все разворотило! Легкое видать… Страсть! Я перебинтовал, как умел, только что толку…
Пастухов уже не слушал связного. Склонившись над лицом Горелова, он тихо произнес:
– Игнатыч, друг, ты слышишь меня?.. Отстояли мы высоту, слышишь?
Закопченное лицо Горелова было неподвижно. Но Пастухов, словно не замечая этого, почти касаясь губами уха Горелова, продолжал с еще большей настойчивостью:
– Ты, Игнатыч, молчи, не тревожь себя, только слушай. Отстояли мы высоту, понимаешь? И хрен теперь фашистам Ленинград увидеть! Лежать им теперь до скончания веков в этой земле вместе с теми беляками, слышишь?!
Ни один мускул не дрогнул на лице Горелова. Но комиссар продолжал говорить, то возвышая голос, то снижая его до шепота:
– Бойцы твои, Игнатыч, дрались геройски, слышишь? Ты держись, не смей помирать, дел впереди много, завтра, может, снова в бой. Ты меня слышишь?
И вдруг Пастухову показалось, что окровавленные бинты на груди Горелова чуть шелохнулись.
– Давай сюда свет! Ближе! – крикнул он я, выхватив коптилку из рук бойца, поднес ее к лицу Горелова.
Но глаза ротного по-прежнему были закрыты. Смерть, казалось, уже наложила свою печать на его морщинистое, со впавшими щеками лицо.
У входа послышался шорох осыпающейся земли, и в землянку поспешно вошли двое. Пастухов приподнял коптилку и увидел, что один из вошедших был рядовым, в петлицах другого зеленели два «кубика». В руке он держал маленький дерматиновый чемоданчик.
– Товарищ комиссар, – доложил тот, что был с чемоданчиком, тщетно пытаясь выпрямиться и упираясь головой в потолок землянки, – военфельдшер Курбатов. Носилки там, у входа. Сейчас мы его…
Не договорив, он склонился над Гореловым, приложил ухо к его забинтованной груди, поднял голову и почему-то шепотом сказал:
– Дышит!
Торопливо раскрыл чемоданчик, вытащил из продолговатой металлической коробки шприц и, закатав Горелову рукав гимнастерки, сделал укол. Несколько секунд глядел на по-прежнему неподвижно лежавшего Горелова, потом скомандовал: «Взяли!» – и добавил:
– Пособите к носилкам вынести, товарищ комиссар.
Поставив коптилку на пол, Пастухов приподнял Горелова за плечи и вдруг заметил, что тот открыл глаза.
– Игнатыч! – не помня себя от радости, вскрикнул Пастухов. – Это я, комиссар! Лучше тебе?
– Товарищ старший политрук, нести надо! – настойчиво сказал военфельдшер и скомандовал пришедшему с ним бойцу и связному: – Вы за ноги берите, а мы с товарищем комиссаром…
Он не договорил, потому что в этот момент Горелов едва слышно, но отчетливо произнес:
– Не трожьте!..
Все, невольно подчиняясь его приказу, опустили руки.
– Михаил Игнатьевич, – снова склонясь над Гореловым, сказал Пастухов, чувствуя, что не может справиться с охватившим его волнением, – держись, все в порядке будет! Мы тебя сейчас в ПМП доставим, а ты лежи, спокойно лежи, ни о чем не думай, только лежи!.. Давайте, товарищи, взяли!
– Оставьте! – на этот раз уже громче проговорил Горелов.
Все опять застыли в нерешительности.
Пастухов увидел, что губы Горелова снова зашевелились, но слов не было слышно. Комиссар опять склонился над раненым, почти касаясь ухом его запекшихся губ. И тогда услышал затухающий шепот:
– Как… высота?
– Отстояли, Игнатыч, наша высота! Как была, так и есть: наша! – на одном дыхании выпалил Пастухов.
– Ну… вот… значит, и теперь то же…
– Что он говорит, товарищ комиссар? – торопливо спросил военфельдшер.
– Погоди, тихо! – перебил его Пастухов.
Горелов снова пытался что-то сказать.
Приникнув к его губам, Пастухов с трудом разобрал:
– Партбилет возьми, комиссар, партбилет…
Губы Горелова сомкнулись, глаза закрылись.
– Просит взять партбилет, – нерешительно повторил Пастухов. И добавил: – Он у него в кармане лежал, в гимнастерке.
– Какой уж там партбилет, товарищ комиссар! – наклоняясь, проговорил связной. – Я же докладывал, у него вся грудь разворочена! Что в груди и что в кармане – все теперь воедино смешано…
«Да что же я делаю?! – растерянно подумал Пастухов. – Ведь каждая минута дорога…»
– Быстро, взяли! – скомандовал он, приподнимая Горелова за плечи.
С трудом развернувшись в тесной землянке, они вынесли ротного наружу и уложили на носилки. Странный желтый туман по-прежнему мешал что-либо разглядеть даже вблизи.
– Под голову ему надо подложить, под голову! – бормотал Пастухов.
Связной нырнул обратно в землянку и выбежал оттуда, держа в руке солдатскую стеганку. Военфельдшер сложил ее вчетверо, наклонился, чтобы подложить в изголовье, и вдруг припал ухом к груди Горелова. Выпрямился и сказал:
– Все. Скончался.
