– Никак нет. Разговор состоялся по «Бодо». Однако я, зная, что подобного разрешения от Ставки не поступало, определенного ответа не дал. После этого прервалась и телеграфная связь.
– Борис Михайлович, ответьте на один вопрос, – медленно, чувствуя, что ему все труднее говорить спокойно, произнес Сталин, – вы можете мне сообщить хотя бы приблизительно, где в настоящее время находятся командные пункты Конева и Буденного?
То напряжение воли, на которое был способен Сталин, понимающий, что обязан во что бы то ни стало сохранять спокойствие, было не под силу Шапошникову.
– Нет, Иосиф Виссарионович, – глухо ответил он. – В настоящую минуту я не знаю… Я не могу доложить вам об этом… У нас… все еще нет связи с командными пунктами этих фронтов.
Сталин повесил трубку. Потом подошел к столику у стены, на котором стоял графин, налил воды и сделал несколько глотков. Глотать было нестерпимо больно. Только сейчас ощутил жар и легкий озноб. Очевидно, он заболевал.
Передернул плечами и провел рукой по липу, как бы пытаясь сбросить с себя так не ко времени начинающуюся болезнь. Снял трубку аппарата междугородной правительственной связи, вызвал к телефону командующего Забайкальским военным округом Ковалева и сказал:
– Прикажите поднять по боевой тревоге дивизии, намеченные для отправки в Москву, и срочно начинайте погрузку.
Взял со стола большую лупу и линейку и склонился над картами. Через несколько минут выпрямился, сделал несколько медленных шагов взад и вперед по кабинету, нажал кнопку звонка и снова вернулся к картам. Не оборачиваясь, приказал вошедшему Поскребышеву:
– Ленинград. Жукова. Если нет на месте, предупредить, чтобы был у аппарата через два часа.
– Будет сделано, товарищ Сталин, – сказал Поскребышев.
– Что еще? – недовольно спросил Сталин, почувствовав, что тот не уходит, и на этот раз обернулся.
– Товарищ Баканидзе у вас на квартире, – ответил Поскребышев.
Несколько мгновений Сталин пристально глядел на стоявшего перед ним уже немолодого, но еще черноволосого, без проблеска седины, начинающего полнеть человека. Тот был в военной форме с полевыми, защитного цвета петлицами без окантовки.
Ни бурные встречи, ни долгие прощания не были в характере Сталина. Случалось, что с людьми, с которыми не виделся уже давно, он встречался так, будто продолжал только что прерванный разговор. А прощаясь с собеседником, особенно если тот принадлежал к его ближайшему окружению, обычно лишь кивал головой или попросту переходил к другим, очередным делам.
Однако сейчас в лице Сталина что-то дрогнуло, и он глухо проговорил:
– Ну… Здравствуй, Резо!
– Здравствуй, Коба! – негромко, с чуть заметной улыбкой на смуглом, уже изрезанном морщинами лице отозвался Баканидзе.
Он было протянул Сталину руку, но тот подошел и обнял его.
– Мы давно не виделись, – сказал Сталин. – Очень давно.
– Да. Давно.
– Может, поужинаем или, точнее, – усмехнулся Сталин, – позавтракаем? Ты, наверное, голоден?
Баканидзе покачал головой:
– Через сорок минут я должен быть на Белорусском вокзале. Начнется погрузка моей дивизии.
– Ты командуешь дивизией? – спросил Сталин.
– Нет. Я комиссар, – Баканидзе кивнул на звезду на рукаве своей гимнастерки.
«Надо спросить, как он жил все эти годы, – подумал Сталин, – как здоровье его жены и сына, ведь у него, кажется, был сын…»
Но не смог. Он полагал, что с приходом Резо его на какие-то минуты покинет война. А она вошла сюда в образе этого человека в военной форме, которому предстояло через сорок минут отправиться на фронт.
– Сядем, – сказал Сталин.
Они сели на кушетку.
– Как жена?
Сталин запнулся перед словом «жена», потому что давно забыл, как ее зовут. Собственно, в этом не было ничего удивительного – он не видел жену Баканидзе с середины двадцатых годов.
Баканидзе чуть удивленно взглянул на него и ответил:
– Кето умерла в двадцать девятом.
Ему хотелось добавить: «Я ведь рассказывал тебе об этом», – но он промолчал.
– Да, да, – нахмурился Сталин. Потом спросил: – А сын? Ведь у тебя был сын!
– Он погиб, Коба. Его призвали в первый день войны. Он был убит ровно через месяц, двадцать второго июля, под Лугой. Так написано в похоронке.
Сталин едва удержался от того, чтобы не воскликнуть: «Как, он же был совсем мальчиком!..»
Но тут же вспомнил: годы. Годы!
– Почему ты так долго не давал о себе знать – почти десять лет? – задумчиво сказал Сталин. – Жалко, что тебя не было рядом со мной все это время.
«А ты уверен, Коба, что так было бы лучше? – хотелось спросить Баканидзе. – Разве всем, кто был рядом с тобой, это принесло счастье?..» Но он промолчал.
– Ну… как сложилась твоя жизнь? – снова спросил Сталин.
Реваз пожал плечами:
– Служил в армии, это ты знаешь. В тридцать седьмом демобилизовали. – Заметив, что в глазах Сталина мгновенно появилась настороженность, поспешно добавил: – Нет, нет! По здоровью. Туберкулез. Ты ведь знаешь… Открылся старый процесс в легких.
Да, это Сталин знал. Многие ссыльные из теплых краев заболевали в сибирских снегах туберкулезом. В том числе и он сам. Правда, ему удалось справиться с болезнью.
– А теперь?.. – спросил он, вглядываясь в лицо старого друга.
– Сейчас я совершенно здоров, – твердо ответил тот. – Прошел переосвидетельствование в первый день войны. Признан годным по всем статьям. А как ты, Коба?
Он задал этот вопрос и тут же понял всю его нелепость. Чуть смешавшись, поспешно спросил:
– Как дети? Как Яков?
– Якова нет, – сумрачно ответил Сталин. – Наверное, погиб.
Снова наступило молчание.
Глядя на осунувшееся, похудевшее лицо Сталина, на поседевшие его волосы, Баканидзе, казалось бы, только сейчас до конца осознал, каково приходится этому человеку.
– Трудно, Коба? – тихо спросил он.
– Да. Трудно, – не сразу ответил Сталин, глядя куда-то в пространство. Потом неожиданно повернулся к Ревазу и, глядя на него в упор, сказал: – Немцы в Юхнове.
Он произнес эти слова резко, отчетливо, не отрывая при этом своего взгляда от лица Реваза, точно желая проверить, какое впечатление произведут они на него.
Однако ни один мускул не дрогнул в лице Баканидзе.
«Он всегда был таким, – с каким-то особым удовлетворением подумал Сталин. – Сдержанным, молчаливым, закаленным. Он не изменился».
Услышав страшную новость, Реваз не произнес ни слова. Лишь посмотрел на ручные часы, как бы говоря тем самым: «Раз так, мне надо спешить».
– Не торопись, – сказал Сталин, – успеешь. Тебя доставят вовремя.
– Но у тебя дела. Я, наверное, мешаю тебе.
– Ты не мешаешь мне. Посиди, – ответил Сталин, хотя уже чувствовал, что ему не о чем больше говорить с Ревазом, что все то, что не имеет прямого отношения к событиям на фронте, сейчас не интересует его. Любой вопрос, заданный им или Ревазом, потянул бы за собой пить воспоминаний, а ему
