К выстрелам зениток присоединялись далекие взрывы фугасок, потом бомба разорвалась где-то близко, раздался грохот обвала.
– Что же, граждане, особого приглашения, что ли, ждете? – громко спросил кто-то сзади.
Суровцев обернулся и увидел пожилую женщину в ватнике, с красной повязкой на рукаве и противогазом через плечо.
– А вы, товарищ командир, чего стоите? – обратилась она уже непосредственно к Суровцеву. – Вам пример населению положено показывать, а вы нарушаете! Вниз давайте, все вниз!
Люди, столпившиеся в подъезде, стали спускаться по узким, выщербленным каменным ступеням. Суровцев и Савельев молча последовали за ними.
Протиснувшись в узкую дверь, Суровцев сначала ничего не мог разглядеть в темноте. Он только чувствовал, что находится в сыром, холодном и, очевидно, большом подвальном помещении, потому что люди, проходя вперед, как бы растворялись в темноте, и шаги их постепенно замирали.
Нащупал справа от себя стену, сырую и холодную. Встал около нее.
В этот момент откуда-то сверху забрезжил едва рассеивающий темноту свет, и в дверях появилась та самая дежурная с красной повязкой. В руке у нее был фонарь «летучая мышь». Язычок пламени чуть вздрагивал.
Дежурная обернулась и, убедившись, что на лестнице никого не осталось, с грохотом захлопнула за собой обитую железом дверь, опустила щеколду.
При тусклом свете фонаря Суровцев увидел, что Савельев стоит в двух шагах от него. Тот тоже заметил капитана, кивнул на запертую дверь и пожал плечами.
Суровцев огляделся. Очевидно, это была котельная, теперь бездействующая. Вдоль стен тянулись покрытые ржавчиной и каплями влаги трубы, в центре возвышалось какое-то металлическое сооружение, похожее на котел. Сюда дежурная и поставила свой фонарь, а сама вернулась к закрытой двери и уселась там на табуретку.
В убежище было много народу. Люди сидели на установленных рядами в глубине подвала скамьях, некоторые расположились на матрацах, постеленных на деревянные лежаки. Очевидно, они были жильцами этого дома. Те же, кто оказался здесь случайно, стояли у стен.
Суровцев прислушался, ему показалось, что стрельба наверху прекратилась.
– Наверное, был отбой, – тихо сказал он Савельеву.
– Сейчас проверим, – отозвался тот и решительно направился к двери.
– Ку-да? – угрожающе произнесла дежурная, приподнимаясь с табурета и кладя руку на щеколду.
– Да взглянуть, может, затихло? – неуверенно проговорил Савельев.
– Я те взгляну! Голову на плечах таскать надоело? Уши есть, радио для кого установлено?
Савельеву пришлось вернуться на свое место, к стене.
– Куда тебя понесло? – сказал ему Суровцев.
– Да ведь тут, как в склепе, будто крысы в мышеловке.
– Ничего теперь не поделаешь, придется ждать.
Только сейчас, прислушавшись, Суровцев различил тихий, но частый стук метронома. Однако где именно установлен репродуктор, определить в полутьме было трудно.
Донесся звук близкого взрыва. В фонаре дрогнул язычок пламени.
Люди в убежище притихли. Они сидели, лежали или стояли с какой-то молчаливой покорностью, видимо привыкнув уже к пребыванию в таких вот подвалах. Только когда сверху доносился особенно сильный взрыв бомбы или разрыв снаряда, все, точно по команде, поднимали головы и на несколько секунд застывали в настороженном, тревожном ожидании.
Вынужденное бездействие раздражало Суровцева. Взглянув на часы, он увидел, что уже половина шестого. Неизвестно, сколько продлится тревога. А ведь ему предстоял еще длинный путь, причем с наступлением темноты опасность быть задержанным патрулем возрастала.
От нечего делать стал постукивать согнутым пальцем по влажной стене, стараясь определить ее толщину. Это легкое постукивание и привлекло к нему внимание сидевшей у двери дежурной.
Она оглядела Суровцева, взгляд ее остановился на его висевшей на перевязи руке – Суровцев умышленно не снял перевязь, надеясь, что к раненому патруль будет меньше придираться, – и решительно сказала:
– А ну, граждане, дадим посидеть раненому командиру!
Люди на ближайшей к Суровцеву скамье потеснились, и на краю ее оказался кусочек свободного пространства.
– Садись, садись, товарищ командир! – сказала дежурная, и ее грубый, низкий голос прозвучал неожиданно мягко. – Я-то от двери отойти не могу – дежурю, пост мой здесь по инструкции… А ты садись! С фронта небось? – спросила она, когда Суровцев поспешил сесть, чтобы только не привлекать к себе излишнего внимания.
Суровцев решил не вдаваться в подробности:
– Да, с фронта.
– Ну… и как? Скоро кончатся муки народные? Немца-то скоро погоните?
– Идут бои, – неопределенно ответил Суровцев.
– Это-то мы и сами знаем!.. – не скрывая разочарования, проговорила дежурная.
Рядом с Суровцевым дремал какой-то старик. За его согнутыми ногами стоял небольшой дерматиновый чемодан. Время от времени старик опускал руку и дотрагивался до чемодана, точно желая убедиться, что он по-прежнему на месте.
Справа от старика сидела средних лет женщина с грудным ребенком на руках. Укрытый цветным стеганым одеяльцем, ребенок, очевидно, спал, и она тихонько покачивала его.
При тусклом свете фонаря Суровцев не мог разобрать лиц людей, расположившихся на других скамьях. Прямо напротив него на матраце примостились две старухи в платках, из-под которых свисали седые пряди. Старухи сидели, закрыв глаза и прислонившись друг к другу.
Суровцев тоже закрыл глаза.
Когда он снова посмотрел на часы, было уже без десяти шесть. «Какая нелепость! Надо же, такое невезение!»
Он прислушался к звуку метронома, заглушаемому рокотом стрельбы. В короткие минуты затишья было слышно, что метроном стучит по-прежнему лихорадочно часто.
За все время войны Суровцев впервые оказался в гражданском бомбоубежище. К бомбежкам и артиллерийским обстрелам он привык, они казались ему естественным фоном войны. В боевых условиях просто не было времени думать, что фугаска или снаряд могут накрыть КП.
В госпитале Суровцеву иногда по два-три раза в сутки приходилось спускаться в убежище, но там, среди таких же, как он, раненых бойцов и командиров, опять-таки все воспринималось иначе. Свет в убежище не выключался, разговоры не смолкали, после каждого доносившегося разрыва раненые начинали спорить, далеко ли упала бомба и какого она была веса, старались по едва различимому гудению самолетов определить – наши это или немецкие. Словом, жизнь не останавливалась…
Здесь же, в полутемном, мрачном, сыром подвале, не только взрослые, но и дети сидели тихо, понуро, и беззащитность этих людей, их полная зависимость от того, в каком именно месте сбросит немецкий летчик свой смертоносный груз, особенно горько осознавались Суровцевым.
Неожиданно откуда-то из угла, куда свет фонаря не достигал вовсе, раздался женский голос:
– Товарищ командир, можно вас спросить, вы из пехоты или из летчиков будете?
Вопрос адресовался явно к Суровцеву.
– Из пехоты, – ответил он.
– Вот и сынок мой в пехоте служит, – откликнулась та же женщина, – сержант он, Трифонов Валерий зовут, не встречали?
– Нет, не приходилось. Фронт большой…
– Уже месяц писем не шлет, – сказала из темноты женщина, – сама не знаю, что думать… может, уж и в живых нету.
В голосе ее прозвучала такая усталость и такая безнадежность, что Суровцев неожиданно для себя
