громко и даже сердито прикрикнул:
– Почему это нету?! В боевой обстановке письма писать даже генералам трудно, не то что сержантам…
– А я тебе что говорю, Марья Семеновна? – вдруг встрепенулся сидевший рядом с Суровцевым старик. – Может быть, и почта виновата? Я вот вчера в отделение ходил, думал, вдруг письмо от Васи лежит, тоже третью неделю ни слуху ни духу… Так ты знаешь, что на почте-то делается? Писем неразобранных – сотни! Пачками в углах и лежат! Я заведующей говорю: по какому праву такое безобразие допускаете? А она мне в ответ: у тебя силы есть? Вот тебе сумка и ходи разноси. А у меня, говорит, всего десять старух осталось, и у половины из них ноги опухать стали, квартал пройдет, десяток лестниц вверх- вниз отмахает и час стоит, к стене прислонясь, – не ходят ноги-то!..
– Ты, Марья, не жалуйся, – прозвучал из темноты другой женский голос. – Тут, почитай, все жены или матери солдатские… Тебе еще жаловаться рано, ты… ты… еще похоронку на своего не получила, ты… – Голос прервался, послышались тихие всхлипывания.
«Матери… жены… дети… – с горечью, с болью подумал Суровцев. – Да, насколько счастливее те, кто может встретить врага с оружием в руках… А ждать, томительно ждать…»
И вдруг Суровцев вспомнил о своей матери, живущей в далеком волжском городке, вспомнил о том, что очень давно не писал ей.
После того как поступил в Ленинградское военно-инженерное училище, все связанное с детством отошло куда-то на задний план. Во время учебы он ездил домой лишь дважды, хотя знал, что мать одинока – отец Суровцева, командир Красной Армии, умер еще в начале двадцатых годов.
А с тех пор как началась война, послал матери всего одно или два письма, перевел на ее имя денежный аттестат… и только! Суровцеву казалось, что это естественно, что мать понимает – идет война, ему не до писем. Но сейчас, окруженный старыми и молодыми женщинами, ждущими весточки от своих сыновей, мужей, отцов, он вдруг вспомнил о матери, и его охватило горькое чувство стыда…
Это был стыд не только перед своей матерью, которой он не удосужился сообщить, что жив и здоров. До сих пор слова «мирное население» носили для Суровцева относительно отвлеченный характер. А теперь он вдруг почувствовал, что эти сидящие рядом с ним в убежище незнакомые люди, лиц которых он не мог различить в полутьме, очень близки и дороги ему. И что он здесь единственный, кто носит военную форму и, следовательно, как бы представляет всю Красную Армию, которая пока не в силах отвести от сотен тысяч таких же стариков, женщин и детей угрозу смерти.
Он думал о том, что сыновья, братья и мужья этих безмолвно сидящих людей сражаются сейчас на фронте и для каждого из них вера в победу связана с надеждой вернуться к близким, которые их ждут, по ним тоскуют, их любят. И вот любая дурацкая, тупая бомба, металлическая уродина, наполненная тротилом, может разом лишить десятки бойцов и командиров их матерей, отцов, жен… В бессильной злобе Суровцев сжал кулаки…
Послышались новые взрывы. Язычок пламени в фонаре вздрагивал все сильнее…
И вдруг страшный грохот раздался где-то совсем рядом, и фонарь погас. Суровцева с силой толкнуло в спину, он полетел на пол, инстинктивно прижимая к груди больную руку.
В кромешной тьме что-то еще грохотало, обваливалось, осыпалось. Пронзительно заплакал ребенок.
Это послужило как бы сигналом для других – вокруг послышались крики.
Суровцев лежал на полу. Его рот и нос были забиты едкой каменной пылью. Пыль хрустела на зубах, запорошила глаза. Однако Суровцев мгновенно отдал себе отчет в том, что он не терял сознания, следовательно, не контужен.
Трудно было понять, что произошло. Одно было ясно – надо немедленно пресечь панику. Опираясь на правую руку, Суровцев приподнялся, чувствуя сильную боль в спине, и крикнул:
– Тихо! Всем оставаться на местах! Не двигаться! Дежурная, вы у двери?
Ответа не последовало, но люди стихли, прислушиваясь.
– Савельев, цел? – снова крикнул Суровцев.
– В порядке, капитан, – отозвался знакомый голос, – по кумполу чем-то шибануло, но крови, кажись, нет.
– Встань у двери и никого не выпускай!
– Дак ничего не видно в темноте, где она, дверь-то?
– Спички! У тебя в кармане должны быть спички!
Через секунду-другую слева от Суровцева вспыхнул огонек, но тут же погас. Погасла и вторая спичка.
– Осторожно зажигай, – предостерег Суровцев, – тут откуда-то свежим воздухом тянет. Повернись спиной, а то опять задует.
Он прислушался. Наверху по-прежнему стреляли зенитки. Люди в подвале, словно замершие после командного окрика Суровцева, теперь снова задвигались. Очевидно, среди них были и раненые и ушибленные, потому что слышались стоны…
Кто-то звал кого-то, кто-то кричал в темноте: «Дверь! Дверь-то откройте!..»
– Тихо! – снова скомандовал Суровцев. Люди, подчиняясь ему, опять смолкли, только матери чуть слышно успокаивали детей.
– Савельев! – раздраженно крикнул в темноту Суровцев. – Долго будешь копаться?!
Наконец Савельеву удалось зажечь спичку.
– Теперь ищи фонарь! – приказал ему Суровцев и повторил уже громче: – Товарищи! Пусть каждый пошарит возле себя, надо найти фонарь. Никакой опасности нет. Просто где-то поблизости разорвалась бомба.
Он закашлялся: кирпичная пыль попала ему в горло.
Похожий на светлячок огонек спички медленно перемещался.
«Главное, не допустить возобновления паники! – лихорадочно думал Суровцев. – Это может привести к новому обвалу, кто знает, что с потолком и стенами…»
Однако вслух он сказал совсем другое:
– Ищите фонарь, не двигаясь с места, а то друг друга передавите! И успокойтесь. Бомбы в одно и то же место дважды не падают. А вот передавить друг друга в темноте можно. Так что главное – не вставать со своих мест, каждому оставаться там, где находится…
Он говорил медленно, с единственной мыслью поддержать в людях спокойствие, пока найдется фонарь и можно будет осмотреться. Однако, когда погасла очередная спичка, не выдержал и зло крикнул:
– Где фонарь, Савельев? Долго будешь копаться?!
Вдруг что-то звякнуло, и в ту же секунду Савельев торжествующе воскликнул:
– Есть! Нашел!..
Спичка снова погасла, и Савельев продолжал уже в темноте:
– Стекло разбито, капитан, только осколок торчит… Тьфу, черт, руку порезал…
– Потом о руке думать будешь! – оборвал его Суровцев. – Зажигай фонарь! Только осторожно, сначала оботри, керосин может вспыхнуть.
Савельев снова стал чиркать спичками. Ему удалось зажечь фонарь, однако огонек тут же дрогнул и погас.
– Я тебе говорил, прикрывай огонь, тут дует откуда-то! – раздраженно проговорил Суровцев. – Давай фонарь сюда.
Он шагнул вперед, стараясь не споткнуться о сидевших на полу людей, отыскал в темноте Савельева и выхватил у него фонарь. Левой рукой, которую снял с перевязи, ощупал металлическую поверхность, убедился, что керосин не пролился, очистил фитиль от пыли и приказал:
– Теперь зажигай!
Фитиль снова загорелся. Суровцев поднял фонарь и, повернув так, чтобы сохранившийся кусок стекла предохранял пламя от потока воздуха, осмотрелся.
Сначала трудно было что-нибудь разглядеть, – каменная пыль все еще висела в воздухе. Суровцев выкрутил фитиль до предела. Теперь он смог увидеть тех, кто был рядом. Лица людей были серы от пыли и