воздушная волна. И в то же мгновение погас фонарь.
Суровцев стоял в темноте. За его спиной замерли люди. Ему казалось, что он слышит их тяжелое дыхание.
Кто-то сзади чиркнул спичкой. Суровцев обернулся и увидел Савельева. Стоя на корточках, тот подносил спичку к фитилю фонаря. Через мгновение вспыхнуло неровное, трепещущее пламя.
– Молодец, – сказал Суровцев, – давай фонарь и отойди.
Савельев не уходил. Он не отрываясь смотрел на бомбу.
– Вот это да-а… – произнес он полушепотом, и трудно было понять, чего больше в его голосе – страха или удивления.
– Тебе сказано – иди назад и ложись у стены. Как все. Ясно? – резко сказал Суровцев.
Он повернулся к бомбе и опять попытался сосредоточиться. И вдруг понял элементарную вещь: он же не может одной рукой держать фонарь и поворачивать монеткой стрелку. Его охватила злоба. Злоба на самого себя, на свою больную руку…
По-прежнему держа фонарь правой рукой, попробовал медленно согнуть и разогнуть левую. Ее пронизала боль от кончиков пальцев до плеча, однако боль эта была ничто по сравнению с радостью от сознания, что кое-как он может действовать а больной рукой.
Он переложил ручку фонаря в левую и, превозмогая боль, снова согнул ее. Теперь фонарь находился на уровне груди, и красная стрелка, стоящая на смертоносном «F», была прекрасно видна.
Сдерживая дыхание, Суровцев поднес монету к продольному углублению на дне взрывателя.
– Капитан, дай я фонарь буду держать! – услышал он за собой голос Савельева.
– Кому было сказано уйти! – не оборачиваясь, сказал Суровцев.
– Никуда я не уйду, – раздалось в ответ. – Дай фонарь, говорю!
По его тону Суровцев понял: Андрей действительно никуда не уйдет.
– Хрен с тобой, держи, если жизнь надоела! – с отчаянием проговорил он, чувствуя, что сейчас выронит фонарь из онемевших пальцев.
Савельев взял фонарь и поднес его к взрывателю.
Суровцев молча вложил в выемку ребро монеты.
Надо было повернуть монету против часовой стрелки, но Суровцев почувствовал, что у него не хватает решимости сделать это движение, которое может оказаться роковым. Он впервые вдруг подумал, что, если произойдет взрыв, все кончено: ему никогда больше не увидеть ни фронта, ни своих бойцов, ни солнца, ни неба, и все те люди, которые находятся позади него, будут вместе с ним погребены в каменной могиле. Погребены только потому, что у него, капитана Суровцева, не хватило опыта, умения, решимости их спасти…
«Действуй же, сволочь!» – зло сказал он себе и, на мгновение зажмурив глаза, плавно повернул монету. Стрелка сделала полукруг и уперлась в букву «S».
Суровцев облегченно вздохнул и в изнеможении опустил руку.
– Порядок? – шепотом спросил Савельев.
– Помолчи! – прошипел Суровцев.
– Теперь все? – опять спросил Савельев.
– Нет, не все. Сюда фонарь. Ниже! Еще ниже. Вот так.
Савельев опустился на корточки, а Суровцев стал на колени и запрокинул голову. Теперь и взрыватель на носу бомбы был хорошо виден. Уже со смутной надеждой, что все обойдется благополучно, он той же монетой перевел красную стрелку нижнего взрывателя с боевого положения в нейтральное. Выпрямился и тихо, почти про себя, произнес: «С этим тоже все…»
– Товарищи! – неожиданно звонко крикнул Савельев, оборачиваясь назад, в темноту. – Опасность миновала, полный порядок!
– Молчи, дурак! – вскипел Суровцев. – Всем оставаться на местах. Работа еще не окончена.
– Ты что, капитан, – тихо спросил Савельев, – на всякий случай, что ли?..
Но Суровцев знал, что говорил. Он помнил, как на занятиях в училище их не раз предупреждали: до тех пор, пока из авиабомбы не удалены взрыватели, она опасна. Следовательно, если из этого огромного баллона, наполненного плавленым тротилом, не будут вывинчены металлические стаканы, несущие в себе взрывчатку особой, повышенной чувствительности, бомба при падении все-таки может взорваться. Но взорваться она может и при попытке вывинтить эти стаканы, разумеется, в том опять же случае, если какой-то из них установлен на неизвлекаемость.
Когда Суровцев снова вложил монету в выемку бокового взрывателя, он заметил, что рука его дрожит от напряжения.
«Нет, так не годится», – сказал он себе, опустил руку с зажатой в пальцах монетой и прислушался. Сверху опять доносилась канонада. Он вытащил из кармана часы и взглянул на них. Было половина седьмого.
Суровцев хорошо помнил, что, когда последний раз смотрел на часы, было без десяти шесть. С тех пор, ему казалось, прошла вечность. Не остановились ли часы?.. Нет, они шли. Секундная стрелка быстро обегала свой маленький круг. Значит, с момента, когда произошел обвал, прошло не более сорока минут!..
«Надо отдохнуть, – подумал он, лишь сейчас почувствовав, что весь взмок, влажная нижняя рубашка прилипла к спине. – Пять минут перерыва. Отдохнуть. Ни о чем не думать».
– В чем дело, товарищ капитан? – спросил Савельев, видя, что Суровцев застыл в бездействии.
– Ничего. Помолчи. Поставь фонарь, – приказал Суровцев и закрыл глаза.
Но как только усилием воли он заставил себя не думать о бомбе, в памяти замелькали вдруг картины недавних боев, госпиталь, снова фронт, лица Пастухова, Звягинцева…
Суровцеву показалось, что видит Веру, склонившуюся над письмом, которое он оставил ей, уходя из госпиталя. Потом и это видение исчезло. Откуда-то издалека всплыло лицо матери, она что-то шептала ему, только он не мог разобрать слов и молил ее: «Громче, мама, громче, я ничего не слышу!..»
Суровцев вздрогнул и открыл глаза. С испугом подумал, не заснул ли он, и посмотрел на часы. Было тридцать три минуты седьмого, то есть прошло всего две-три минуты…
– Приступим! – решительно сказал Суровцев, оборачиваясь к Савельеву. – Подними фонарь!
Опять вложил монету в выемку и попробовал повернуть. Но стакан не поддавался, красная стрелка по-прежнему упиралась своим острием в букву «S».
Он сильнее нажал на монету, однако стрелка даже не шелохнулась. Казалось, что взрыватель намертво врос в тело бомбы.
Суровцев в отчаянии опустил руку…
Вспомнилось, что существует специальный инструмент для вывинчивания взрывателей – его демонстрировали на занятиях в училище: металлический двузубец с массивной, удобной для захвата ручкой. Ничего подобного здесь, под рукой, естественно, не было.
– Зря стараемся, – безнадежно сказал он Савельеву и подумал о том, что напрасно не осмотрел как следует нишу в провале. «Может быть, лаз все-таки существует и можно выбраться наружу, связаться с ближайшим штабом МПВО?.. – И сразу оборвал себя: – Бежать хочешь, друг?! Сам – спастись, а людей оставить наедине с бомбой, беззащитных женщин, детей, стариков?!»
Он повернулся и, шагнув мимо Савельева, обратился к сидевшим в темноте людям:
– Товарищи, мне нужна отвертка… нет, отвертка не годится, нужно что-то вроде стамески… Словом, какой-то инструмент с широким лезвием. Может, есть у кого-нибудь что-то подходящее?
– Дядя Баня! – раздался женский голос. – Ты же здесь водопроводчиком работал, может, у тебя есть?..
– Я инструмент с собой не таскаю, – угрюмо ответил мужчина.
– Послушайте, дядя Ваня, – сказал Суровцев. – Тут же, судя по всему, какая-то котельная была! Может, что-нибудь найдется? Вроде стамески, понимаете?! – Последние слова он произнес почти с мольбой.
Люди в подвале зашумели, задвигались…
– Тихо, не ходить! – прикрикнул Суровцев, опасаясь, что от движения людей произойдет сотрясение перекрытий, в которых застряла бомба. – Сейчас принесут фонарь…
