– Да. Ремонт танков – это главное. Но и люди – тоже главное.
– Значит, воду, дрова, врача… – как бы про себя перечислял Савельев.
– Верно. И это еще не все. Самое важное для такого больного – слово человеческое услышать. Знать, что товарищи помнят о нем, не забыли. Человек должен чувствовать, что он нужен. Нужен! Ясно?
– Ясно, товарищ дивизионный комиссар.
– Тогда, не откладывая, начинайте действовать.
– Доложу на комитете, – каким-то бесцветным голосом ответил Савельев.
– Девушек обязательно в эти группы включите. У них руки нежнее наших, верно?
Савельев молча кивнул и стал разглядывать ногти на своих покрасневших, с потрескавшейся кожей пальцах.
– Что, не по душе задание? – спросил Васнецов.
Андрей ответил нерешительно:
– Да нет… что же… Задание важное, товарищ дивизионный комиссар. Только… мне ведь что обещали?.. – В голосе его опять прозвучала тоска. – Три танка со своей бригадой отремонтируешь, и в этом, третьем – на фронт! А мы четыре дали – четыре «Клима»!.. Вы бы посмотрели их до ремонта! Не танки – лом металлический. Башни заклинены, смотровые щели сплющены, гусеницы – вдрызг… А мы их… ну, как новенькие! И что же получается? Кто к этим танкам пальца не приложил – они на фронт, а мы дрова и воду таскать? Несправедливо это, товарищ дивизионный комиссар!
Васнецов встал, прошелся по комнате.
– Послушай, Андрей, – заговорил он, остановившись перед Савельевым. – Могу тебе по секрету признаться: я ведь тоже на фронт хочу. Военное звание, как видишь, имею. Смог бы и задачу боевую выполнять, и Ленинграда сегодняшнего не видеть. Не видеть ни развалин его, ни как люди от голода пухнут… Но должен быть здесь. В Ленинграде!
– Вы секретарь горкома, – упрямо возразил Савельев. – Вас избирали.
– А тебя не избирали? Ты как членом комитета комсомола стал? Заявление, что ли, в отдел кадров подал? Или начальник цеха приказ подписал?.. Нет, Андрей, и тебя избрали. А раз избрали – о себе забудь.
Васнецов снова прошелся по комнате, снова надел перчатки и глубоко засунул руки в карманы шинели.
– Ноги замерзли, – смущенно признался он.
– В валенках надо ходить, – назидательно сказал Королев.
– Не положено, – усмехнулся Васнецов. – Интенданты не выдадут. Валенки на фронте нужны. – И, снова останавливаясь перед Савельевым, сказал: – Ты знаешь, Андрей, я ведь раньше тоже на комсомольской работе был. Хочу тебе один случай рассказать. Собрал нас как-то Сергей Миронович Киров, ну, работников комсомольских райкомов. О задачах комсомола в первой пятилетке речь шла. Индустриализация и коллективизация тогда только начинались. И вот один парень из Выборгского райкома задает Кирову вопрос: «Скажите, Сергей Миронович, в двух словах, как проверить, настоящий ты комсомолец или нет? По какому показателю?» Киров подумал, усмехнулся и говорит: «В двух словах не сумею, а если регламент малость увеличите – попробую. Придешь, говорит, домой, сядь и подумай, какие главные задачи перед страной стоят. И перечисли те дела, которые ты мог бы сделать. Хоть в уме перечисли, хоть на бумажке выпиши, каждое дело – отдельной строчкой. А потом перечитай и поразмысли. Это вот дело простое. И как сделать его, знаю, и отчитаться легко. Оставь его, поручи беспартийному или молодому комсомольцу. Другое дело потруднее. Для него подходящего человека найди. А вот третье – самое трудное, неблагодарное дело. И как подступиться к нему, не знаешь, и доверить его не каждому можно, и со стороны дело это невидное, неброское, и времени черт те знает сколько отнимет… Это дело и бери на себя. И так всю жизнь. Вот он, твой главный показатель. Не хочешь? Планы личные нарушает? Тогда не иди в комсомол. А уж о партии и говорить нечего». Вот так нас учили, Андрей. Вопросы есть?
Какое-то время Савельев молчал. Потом ответил:
– Нет вопросов, товарищ дивизионный комиссар.
– Тогда иди, действуй.
Савельев ушел.
– Ну, и я поехал, Максимыч, – сказал Васнецов. – Береги себя. И скажи коммунистам: надо сохранить рабочий класс. Золотой фонд сохранить. Без него мы ничто. Ну… – И он стая стягивать перчатку.
– Не снимай, не на балу, – проговорил Королев, протягивая ему руку. – Прощай, Сергей Афанасьевич. Про Кирова вовремя вспомнил. Я ведь его хорошо знал… Словом, учтем. Поезжай!
16
Было около пяти часов вечера, когда Королев вышел из проходной.
Уже несколько дней он не покидал завода. В последний рая вырвался буквально на час, чтобы проведать больную жену, больше двух недель не встававшую с постели.
До этого Анна Петровна ни разу в жизни не болела, во всяком случае не позволяла себе слечь, и в семье все привыкли к тому, что она всегда здорова. Да и сам Королев никогда к врачам не обращался и единственное, чем лечился, если чувствовал недомогание, – это крепким чаем с малиновым вареньем.
Когда Вера решила поступить в медицинский институт, отец и мать беззлобно посмеивались над ней, говоря, что дочь выбрала профессию совершенно бесполезную для семьи.
Болезни Королев вообще считал уделом слабых, неверно живущих людей, больше думающих о себе, чем о деле. Он был убежден, что организм человека самой природой «запланирован» на бесперебойную деятельность в течение определенного ряда лет и «сбивать» его с ритма лекарствами или разными там санаториями – значит только идти против природы.
Но теперь представления Королева о прочности человеческого организма изменились. На его глазах теряли силы еще совсем недавно здоровые, крепкие люди.
Воспоминания о голоде, косившем питерцев в далекие годы гражданской войны, успели выветриться из памяти Ивана Максимовича, и то, что происходило с людьми в блокаде, сперва казалось ему противоестественным. Впервые столкнувшись у себя на заводе с рабочими, которые жаловались, что не в силах выстоять смену, он испытал к ним не сочувствие, а глухую неприязнь. Ему казалось, что у этих людей просто не хватает характера, понимания, в каком положении оказался Ленинград, не хватает воли, чтобы преодолеть телесную немощь. К диагнозу «дистрофия», с которым они возвращались из заводской поликлиники, Королев относился со снисходительным пренебрежением, как и ко всем мудреным медицинским терминам.
Тогда, в октябре, голод только исподволь подбирался к ленинградцам, о случаях смерти от недоедания еще не было слышно.
Но с каждым днем голод становился все острее, и скоро Иван Максимович понял всю глубину новой опасности, нависшей над Ленинградом. Смутное чувство неприязни к теряющим силы товарищам сменилось в душе его все возрастающей тревогой за их жизнь.
Сам Королев за последние дни тоже заметно ослабел, однако по-прежнему был уверен, что его-то ничто не возьмет. Но здоровье жены беспокоило все больше.
Когда в октябре Анна Петровна перебралась из своей опустевшей квартиры на четвертый этаж, к Ксении Ильиничне Торбеевой, муж которой еще в начале войны ушел в ополчение, Королев был очень доволен: вдвоем женщины не так тосковали, да и помогали друг другу – по очереди ходили в магазин за продуктами, доставали дрова для печурки, готовили скудную еду. Иван Максимович время от времени забегал к Торбеевым, там было все в порядке.
Но однажды он застал жену в постели. Ксения Ильинична отозвала его в кухню и, понизив голос, сообщила, что Анна Петровна внезапно потеряла сознание; врач сказал, что недоедание обострило сердечно-сосудистое заболевание, которое называется «коронарная недостаточность», прописал лекарства
