снизу. Из-под колес машины. «Неужели мы?..» – со страхом подумал Суровцев, будучи не в состоянии даже мысленно произнести это.
Он перевел взгляд на водителя. Но тот смотрел вперед как ни в чем не бывало.
– Как вас зовут? – спросил Суровцев.
– Рядовой резервного полка Воронов.
– Нет, я спрашиваю, как по имени-отчеству?
– До войны Степаном Васильевичем величали, – с какой-то грустью ответил водитель.
– Степан Васильевич, а вам не бывает… страшно? – невольно вырвалось у Суровцева.
– Это когда обстрелы? Ну мы уж тут привыкли… Вот к голоду только привыкнуть нельзя.
– Да нет, я не про это… Ведь вы… ведь эта работа… Ну, словом, мертвые… трупы…
– А-а… – спокойно и даже, как показалось Суровцеву, разочарованно протянул Воронов. – Так ведь на убитых-то я и на фронте насмотрелся.
– Но ведь то убитые! – воскликнул Суровцев. – Они на войне погибли!
– А эти нешто не на войне? Тех немец убил и этих тоже.
– Но те воевали!
– А эти в тылу, что ли, отсиживались? – резко произнес Воронов. – У станков по суткам стояли, пока голод не покосил!.. Бойцы они были, солдаты!
И эти слова проникли в самую душу Суровцева.
Он понял: то, что ему, фронтовику, казалось страшным, вызывало внутреннюю дрожь, сегодняшним ленинградцам представлялось привычным, точнее – неизбежным, как неизбежны на войне бой, ранения, смерть. Они смотрели на эти закоченевшие в снегу трупы так, как он, Суровцев, глядел на тех, кто погиб в схватке с врагом.
Там, на фронте, Суровцев беспощадно разносил бойцов и санитаров, если они не успевали вытащить с поля боя не только раненых, но и убитых. Он требовал, чтобы погибших хоронили, пусть наспех, но так, чтобы потом можно было найти могилу.
Так почему же эти, тоже погибшие на войне, советские люди не заслуживают достойного погребения? И разве не долг тех, кто остался в живых, позаботиться об этом?!
Душевное оцепенение, от которого Суровцев не мог избавиться с той минуты, как узнал, в какой полк он попал, прошло. Настоящее как-то разом связалось в сознании Суровцева с прошлым. Луга, Пулково, Дубровка, госпиталь, опять Дубровка и вот теперь снова город – все это слилось воедино во всеохватывающем понятии «Ленинград».
– Слушайте, – неожиданно для самого себя торопливо спросил он, – вы знаете госпиталь в районе проспекта Карла Маркса?
– Знаю. Вывозили и оттуда…
Он не договорил, но Суровцев понял, кого или что они оттуда вывозили…
– Можете подъехать туда?
– Прикажете – подъеду, вы командир, – степенно ответил Воронов.
…С минуту Суровцев стоял у открытых ворот госпиталя. Вот здесь, по этому, теперь занесенному снегом двору они делали круги с Савельевым, отсюда шмыгнули в переулок, опасаясь только одного – чтобы их не окликнули…
Сейчас двор был пуст, занесен снегом.
– Подождите меня здесь! – крикнул Суровцев водителю и пошел по узенькой, протоптанной в снегу тропинке к подъезду госпиталя.
На лестнице было темно. Суровцев поднялся на второй этаж и двинулся по коридору, едва освещенному установленными в дальних его оконцах коптилками. Ему почему-то казалось, что, открыв дверь сестринской, он тотчас же увидит сидящую за маленьким столиком Веру…
Уйдя из госпиталя, он постарался забыть о ней. Слова ее, короткий ответ: «Да, люблю» – на его робкий вопрос: «Вы кого-нибудь любите?» – решили все. Но сейчас Суровцев был движим одним желанием – увидеть Веру.
«Почему в коридоре так пусто и тихо?» – подумал он. Приоткрыл дверь в одну из палат. Там тоже одиноко мерцала коптилка. При свете ее Суровцев разглядел лежавших на койках раненых, укрытых поверх одеял полушубками и шинелями. Ни один не шелохнулся, не повернул головы на скрип открываемой двери…
Несколько секунд Суровцев стоял, глядя на этих скованных холодом и голодом неподвижно лежавших людей, потом осторожно прикрыл дверь и пошел, почти побежал к сестринской.
…За тем самым маленьким столиком сидела не Вера, а какая-то незнакомая женщина в белом халате. Суровцеву показалось, что она дремлет.
– Простите, я… – произнес Суровцев.
Женщина подняла голову, посмотрела на него из-под полуопущенных век.
– Я хотел бы увидеть… – сказал Суровцев.
И осекся. Ему было страшно назвать имя Веры. Только сейчас он со всей ясностью отдал себе отчет в том, что в ответ может услышать: «Умерла».
– Я не поняла, кого вы хотите увидеть, товарищ? – спросила женщина.
– Веру! Веру Королеву! – почти с отчаянием выкрикнул Суровцев.
– Королеву? Сейчас ее нет здесь, – слабым голосом ответила женщина.
«Жива! – мелькнуло в сознании Суровцева. – Значит, Жива!»
– А где она? – спросил он торопливо.
– У начальника госпиталя.
– Это на третьем этаже? Спасибо, я сейчас…
– Подождите! Кто вы, собственно, такой, товарищ?
– Я Суровцев, капитан Суровцев, лежал в вашем госпитале. А теперь вот вернулся в Ленинград. Словом, я хотел бы видеть Веру…
– Королевой сейчас нет в госпитале, – терпеливо, но равнодушно разъяснила женщина. – Она на квартире у Осьминина, у начальника госпиталя. Он болен.
– Я могу написать ей записку? – упавшим голосом спросил Суровцев.
– Пишите.
– Но… можно попросить бумагу?
Женщина медленно, будто с огромным трудом, подняла руки с колен, точно слепая, пошарила ладонями по столу и подвинула к Суровцеву листок бумаги.
Суровцев достал карандаш и растерянно помедлил. Что писать?
Наконец решился…
«Здравствуйте, Вера!
Это я, капитан Суровцев, – помните, который сбежал из вашего госпиталя. А теперь вернулся с передовой, получил назначение в Ленинград. Заходил проведать вас, но не застал. Надеюсь, что у вас все хорошо, насколько может быть хорошо сейчас в Ленинграде. В.Суровцев».
Подумал немного, достал из кармана командировочное предписание, на обороте которого был записан продиктованный ему майором адрес. Написал: «Нахожусь по адресу…», свернул записку и, протянув ее женщине, сказал:
– Очень прошу, передайте!
…И вот теперь Вера стояла перед ним.
– …Давно ли отозвали? – задумчиво повторил Суровцев вопрос Веры. – Сейчас мне кажется, что очень давно.
Он тряхнул головой, отгоняя воспоминания, и, нахмурившись, сказал:
– Можно ехать. Пора.
Подошел к стене и снял с гвоздя свой полушубок.
– Володя, милый, – воскликнула Вера, – зачем вам ехать самому? У вас же наверняка есть срочные дела! Спасибо за машину, а если к тому же бойцы помогут…
– Поехали! – прервал ее Суровцев.
